Кнут забылся коротким сном. Его разбудила Анжела. Собственно, не будила, а вошла, стала у изголовья, и он очнулся, ощутив ее присутствие. Так бывало всегда.
— Что нужно? — спросил Кнут.
— Мешаю?
— Я думал, ты уехала.
— Уехала бы, — сказала она, — да ты здесь один. Не боишься?
— Мне одному неплохо. Привык я. Музыке нужно, чтоб было тихо.
— Музыка! Твоя музыка! Сколько ты заработал, морэ? Ловэ тебя не волнуют, а я не могу жить музыкой. Ты вроде в мире чужой. Да все мы, рома, живем как чужие.
— Помолчи, Анжела, — сказал Кнут.
Но та продолжала:
— Цыгане всегда воровали, чтобы выжить. А ты не воруешь ли жизнь у меня?
— Почему же не уходишь? — спросил Кнут. — Это не табор, здесь наш закон не действует, в таборе бы с тобой рассчитались.
Анжела невесело засмеялась:
— Того мира давно уже нет — ни цыганской свободы, ни старых запретов… Вижу бродяг на улицах, грязных, полуголодных детей; они воруют и побираются в городах. Любишь нашу музыку — уходи в кочевье, живи, как они.
Кнут встал, негромко сказал:
— Не понимаешь меня, Анжела, прощай…
Она кинулась ему на шею. Забормотала, обнимая, целуя, плача:
— Оставь все это. Не могу без тебя. Уедем за границу. Ты такой музыкант, что всем будешь нужен.
— Э, Анжела, надо еще кое с чем разобраться.
Кнут махнул рукой. Не первая это сцена. И не последняя.
В дверь позвонили. Анжела вытерла слезы, пошла открыть. Возвращаясь, бросила с горечью:
— Твои друзья… — и вышла на кухню.
— Что с ней? — спросил скрипач. — Шунэс, морэ[36], что с твоей ромны[37]? Заболела?
— Ага, — сказал Кнут. — Проходите, чявалэ. Чаю выпьем.
— Сыр дживэс, морэ?[38] — спросил высокий худой цыган.
— Ничего, — ответил Кнут. — Понемногу.
— Как твои гитары поживают?
— Есть проблемы, — сказал Кнут, — но думаю, уладятся. Подустал я в последнее время.
— В табор езжай, давно ты хотел. А то, пока приедешь, многие оттуда исчезнут.
— А что такое, морэ?
— Я вот тоже в ансамбль хочу.
— Правильно, брат. Как тебя отпустили?
— Сбежал. Шуму будет! Барон пришлет за мной людей.
— Барон!.. Да ты что? Он уже не обращает внимания.
Кнут достал пару бутылок. Когда вошла Анжела с чайным подносом, на столе уже были стаканы с водкой.
— Тавэн бахталэн, чявалэ![39] — Кнут выпил залпом.
Цыгане взглянули на это с некоторым недоумением.
— Настроение такое, — пояснил Кнут. — Спой-ка, брат, — попросил он худого цыгана, — а я тебе подыграю.
Они оба взяли гитары.
— Понравилась? — спросил цыган.
— Старинная, — сказал Кнут. — В тысяча девятьсот десятом году ее положил на ноты Александр Александрович Панков. Автор ее — петербургский цыган, из хора Николая Ивановича Шишкина.
— Откуда ты все это знаешь, морэ?
— Городские рома рассказывали.
— Хоровые, что ли?
— Ну да, — сказал Кнут.
— Есть они еще?
— Те, что живы, — старики да старухи. Скоро совсем никого не будет. Ну, ромалэ, примем еще по одной!
И они выпили, и зазвучали песни. Тишину растворила музыка, шум нарастал, жизнь продолжалась.
— Хотел давно спросить тебя, морэ, — сказал худой цыган, — что за фламенко такое? Слыхали мы в одном городке на концерте, что это песни испанских цыган. Очень мне это дело пришлось по душе — фламенко.
— Это и песни, и танцы — фламенко. В Испании, в Андалусии, у цыган эта музыка стала своей, вобрав в себя элементы арабские и испанские. В общем — народная, понял, морэ?
— Ты увлекся, — внезапно сказала Анжела. — Думаешь, он тебя понял?
Худой цыган взглянул удивленно:
— Почему она, морэ, думает, что я тебя понять не могу? Ты — наш, и я тебя понимаю.
— Анжела, — сказал Кнут, — пойди-ка чаю завари…
Анжела вышла.
— Ну ладно, брат, — сказал худой, — попили, попели, спасибо тебе, поедем. Кстати, помощь не нужна?
— Какая помощь? — насторожился Кнут.
— Прослышал я, что у тебя не все ладно. Не чурайся таборных, зови в случае Чего.
Цыгане удалились, а Кнут прилег, закрыл глаза, ему послышалась грустная песня, уплывающая в леса…
Дождь хлестал. Одежда Кнута намокла, под ногами хлюпало. Он досадовал, что вышел без зонтика, и размышлял о предстоящем разговоре со старым бароном. Городские цыгане ему подвластны не в меньшей мере, чем таборные. Он в курсе всех дел. Кнут уже рассказал ему о своих проблемах, теперь снова шел к нему.