«Танцует песок…» — сказал он Афиногену. «Э, морэ, цыгане давно говорят, не слыхал? Ну, так слушай. Прадеды наши пришли в края, где правил жестокий царь. Ради забавы рубил он головы людям. А в гневе был без ума и никого не щадил. Взял в одном таборе красавицу, заставил петь и плясать, сделал рабыней. Один чяво решил убить этого царя, спасти всех от него. Да схватили цыгана слуги, и царь на следующее утро казнь назначил. Согнали слуги на площадь народ, царь сидит на помосте, кругом стража. Вот уж поднял палач свой топор… „Останови его! — закричала рабыня-цыганка. — Небом тебя молю, царь, не убивай чяво. Дэвла тебя покарает, мне карты сказали!“ Испугался царь и дал знак палачу тормознуть. „Ладно, — сказал, — пощажу цыгана с условием: спляши мой любимый танец не хуже, чем в таборе плясала. Не угодишь — казню обоих“. Заиграли по знаку царя музыканты, мелодия поплыла над толпой, качнулась рабыня, затанцевала. Двигалась она все быстрее, взвив к небу руки, прося о милости Божьей. Не допросилась!.. Упала без сил. Царь приказал рубить головы ей и цыгану. Палач исполнил. Но только упали с плеч головы, вихрь налетел. С песком и пылью он поднял в небо царя, помотал и ударил о землю. Вот так, морэ. Все имеет начало, и у всего свой конец».
«И это все, Афиноген?» — «Да остальное я позабыл. Может, когда и вспомню…» — «Тогда я скажу, что было дальше: ожила та красавица, ожил и тот цыган. Добро не умирает… Так или нет, но так должно быть. Вот только наши сказки цыганские чуть не все кончаются смертью, Афиноген. Почему?» — «Ты не суди о жизни и смерти, — сказал Афиноген. — Смерть может быть прекрасной, если человек уходит из мира как закоренный ром, с гордо поднятой головой, не зная страха». — «Дивлюсь я, пожил ты, Афиноген, больше моего, все знаешь, а не то говоришь. Человек не может не бояться. Не камень он, не дерево, а — человек. Вот если через свой страх переступает — другое дело!» — «Это я должен тебе сказать, — ответил старик. — Мы вроде бы поменялись. Я все видел — и не боюсь, ты видел — боишься. Выходит, жизнь в тебе играет, сил много, а уже все одно, моя телега под горку едет. Жаден ты до жизни, осушить до дна ее хочешь, не по-цыгански это. Нельзя до дна пить — радости не будет».
Эти слова барон запомнил.
Старики входили один за другим, рассаживались степенно. Они знали, ради чего приехали, и готовились это исполнить.
— Добрый вечер, ромалэ, — повторял барон, — проходите, рады вам!
И старики отвечали тем же. Большая комната наполнялась.
Старый Анжей огладил бороду:
— Что, морэ, случилось у нас?
Он знал, в чем дело, однако обычай требовал ответа, и барон бросил:
— Не думаю я, Анжей, что разговор будет долгим. Но он, морэ, будет особый. Просил я кое-кого прийти к нам, хочу, чтобы вы посмотрели на них, да только их нет до сих пор, ждать себя заставляют. Считают себя закоренными цыганами, а закона не держат. — Барон повернулся к молодому цыгану, спросил: — Раджо и Граф здесь?
— Нет их, дадо, — ответил тот.
— Вот видишь, Анжей, время вышло, а их нет. Не хотят с нами говорить, не интересны мы им.
Скажи, Ромка, — повернулся барон к Кнуту, — может ли у нас быть, чтобы старших не уважали?..
Кнут промолчал.
Появился длинный как жердь цыган и, помедлив, обратился к барону:
— Разреши, дадо, сказать?
— Говори, морэ, что у тебя?
— Был я вчера в кабаке, где наши играют, там и Граф болтался. Пьян был, кричал. Мне не понравилось.
— Что же? — спросил барон.
— Неудобно говорить, дадо.
— Говори.
— Похвалялся: дескать, плевать он хотел на старые обычаи, мол, в городе он хозяин. Кричал, что на крис не пойдет.
— Так я и думая, — сказал барон. — Выпала эта карта из нашей колоды, крапленая она, блатными помечена. Графа можно забыть, зачем он нам, но замешаны другие рома. Он их обижает.
Дверь распахнулась, на пороге стоял Раджо. Раджо двинулся к барону и, не дойдя, упал на колени:
— Простите меня, дадо, и вы, старики, все ромалэ, простите. Что со мной — сам не пойму. Не хотел я Кнута подставлять. Граф уговорил, его та гитара заколдовала.
— Ты, Раджо, — сказал Анжей, — трудную судьбу проживаешь. Под магэрдо уже был, мы тебя отторгали, зачем опять влип?