— Ну да, ты из себя вылазишь, — злобился Нож, — что ты музыкант, а мы все — парчушки[46].
Ты никого за людей не держишь, долбаный фраерюга!
Напарник Ножа блокировал Кнута сзади, переминался и бормотал:
— Кончай толковать, делай дело, засветимся, Нож…
— Терпи, — сказал ему Нож, — еще не пора. Не кончен наш разговор. — Он снова попер на Кнута: — Из-за этой долбаной гитары Раджо сгорел на крисе. Твоя заслуга, лабух ты долбаный!
— Падаль ты, Нож, — отозвался Кнут и пошел на крик Анжелы, будто распятой в окне.
Но второй цыган заступил ему путь, и будто тупым колом ударили в спину. Грохнул выстрел — земля встала дыбом.
Двое рванулись в боярышник. А на востоке уже тлел рассвет.
На десять секунд опоздала Анжела закрыть собой Ромку. Сев на кровавый песок, она взяла его голову в свои руки и взвыла, раскачиваясь.
Барон ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. Но в духоте, в тишине будто снова звучал голос старого Вайды: «Много дел будет, морэ, я тебе говорю». И опять барон будто ответил: «Беду накличешь». — «Не обойдется, барон. Город цыган развращает, они здесь волками становятся».
В окне среди перистых облаков мерцала звезда, как фонарь в руках Дэвлы. Барон и днем ощущал присутствие этой звезды, внимание Дэвлы к земным делам, предначертанным и неотступным.
Сочился рассвет, а сна ни в одном глазу. День обещал быть жарким.
— Извини, дадо. — Федька вошел из темного коридора и поклонился.
Барон сел на тахте.
— С чем пришел, говори. Говори…
— Кнута застрелили, дадо! — бухнул Федька, как в колокол.
— Кто, где?
— Нож. С ним еще кто-то был. Анжела видела. Кнут шел домой…
— Это Граф цыганам власть свою показал, — тяжело выговорил барон. — Поднимай, Федька, всех, пусть знают все. Делай, что говорю. Иди.
Федька ушел не оглядываясь. Барон прикрыл глаза и будто вновь очутился в лесу, среди птиц и кустов, под вековой сосной у старого муравейника. Тут в пересохшем русле ручья прыгали лягушата, на кочках сигналили красные мухоморы. Муравейник жил по извечному, неизвестно кем записанному в природе закону. Не соблюдают этот закон только люди, пренебрегая тем, что они малы и каждый из них — муравей, заблудившийся в травах и мхах мироздания. И гибнут, гибнут, а мир остается… Но каждый сам себе мир.
Очнувшись, барон представил, что будет здесь через час или два. Сюда к нему соберутся цыгане, не знающие, что делать. И он должен будет сказать. Что скажет — исполнят. А что он скажет цыганам?..
Анжела отрезала свои косы и положила их Ромке в гроб. «Не печалься, родной, — сказала ему. — Скоро к тебе приду!»
Каждый день ходила к могиле, плакала, причитала. Но как-то день пропустила, и в тот же вечер Кнут сам к ней явился, молодой и красивый, как в жизни. «Хассиям! Тебя нет, убили тебя!» — хотела Анжела перекреститься, а Кнут поднял руку: «Не надо, умрешь!» Они сели за стол, как бывало, чаю попили, легли, все, как всегда, как раньше. Проснулась — а Ромки нет. И повелось: ровно к полночи он появлялся — в комнате стол накрыт, свет яркий…
Цыганки-подружки забеспокоились: что-то неладно с Анжелой.
— Что с тобой, Анжела? Скоро в тень превратишься.
— Не могу Ромку забыть. Каждую ночь он приходит. Чай пьем, гитару берет. Играет, играет, он в жизни так не играл. А после — любит меня до рассвета.
— Дэвла милостивый! Ты так сама на тот свет отправишься… Надо пхури позвать…
— Оставьте меня в покое…
Однако не унимались подруги и чуть не силой привели Анжелу к старухе. Та объявила:
— Не иначе как Кнут превратился в нечистую силу. Не печалься — я помогу. Нарисуй крестик над своей дверью и у порога. Не посмеет нечистая сила переступить.
— Что ты, старая! — испугалась Анжела. — Как это мне от Кнута откреститься?
Сказала так и ушла, а одна подруга тайком начертила крест на ее двери.
Полночь миновала, а Ромки нет. Анжела ждет. И вдруг словно камень в окно ударил. Стекло разлетелось, и показалось лицо Кнута, перекошенное от злости, и волосы дыбом. В жизни таким Анжела ни разу его не видела. «Хорошо встречаешь, Анжела! — Ромка впрыгнул в комнату. — Собирайся!» Тут Анжела испугалась. Поняла… «Подожди, драго, подожди, любимый! Дай соберусь!» Стала Анжела одеваться. Оделась. Все украшения перебрала, разложила бусы да серьги свои.
«Чего возишься?» — подал Кнут голос. «Сейчас, драго, сейчас, материнские бусы беру, дороги они мне». — «К чему столько вещей?» — «Замерзну». — «Согрею тебя. Тепло в моем доме».