Кэтрин обещала танец Литчфилду, но сейчас ей было уже все равно.
— Идет, — хрипло проговорила она.
Грянула музыка. Доминик прижимал Кэтрин чуть сильнее, чем того требовал танец. Они танцевали так, как танцевали тогда, в таборе, отдаваясь ритму целиком, без остатка, уносились мыслями в тот вечер, когда скрипки выводили другую мелодию, когда вместе с ними плясало пламя костра.
Доминик не сводил с нее глаз. И во взгляде его не было тоски и отчужденности, а знакомое выражение, огненное, страстное. И казалось, этот танец будет длиться вечно.
— Как бы я хотел оказаться в таборе, у того костра, помнишь? Там ты была дика и прекрасна. Ты танцевала только для меня.
Кэтрин почувствовала, что ей становится жарко. Она никогда не позабудет ту ночь и то неистовство.
— Я хотел бы оказаться там вновь, я хотел бы унести тебя на руках в мой вардо.
Его глухой голос будил в ней страсть, напоминал о незабываемом ощущении счастья, счастья, которое ей уже не испытать с другим. Слезы навернулись Кэтрин на глаза.
— Я скучала по тебе, — прошептала она. — Иногда я жалею о том, что не осталась с тобой.
В глазах Доминика была нежность, та нежность, с которой он смотрел на нее только в таборе.
— Об этих словах я мечтал с тех пор, как приехал в Англию. Но сейчас, Господи, как я тебя… — Он осекся.
Кэтрин была на седьмом небе от счастья.
— Хотел бы я, чтобы все было по-другому, — сказал он. — Хотел бы я, чтобы я был другим.
Кэтрин наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц, ловила каждое его слово.
— Я любила тебя, — сказала она. — Я любила Домини, мужчину, с которым жила в таборе.
Доминик ответил не сразу, только сильнее сжал ее в объятиях.
— Сейчас перед тобой тот самый Домини.
— Нет, — покачала головой Кэтрин. — Здесь ты другой. Жестче, безжалостнее. Неужели ненависть к отцу делает тебя таким?
Взгляд Доминика стал непроницаемым.
— Что ты знаешь о моем отце?
— Ничего. Только то, что он умер. Но что бы между вами ни стояло, теперь вес в прошлом.
— Ошибаешься, — сказал Доминик, сжав зубы. — Это никогда не уйдет в прошлое.
Кэтрин увидела на лице его мрачную решимость, и сердце ее заныло.
— Значит, тот человек, которым ты стал здесь, заслуживает лишь моей жалости.
— Кэтрин…
Но музыка внезапно оборвалась, и Доминик замолчал.
Он молча подвел Кэтрин к дяде. Гил был мрачен.
Взгляд из-под нахмуренных бровей не предвещал ничего доброго. Кэтрин хотела было спросить у дяди, что его так расстроило, но подошел Литчфилд и пригласил ее на следующий танец.
Кэтрин изо всех сил старалась слушать партнера, улыбаться ему, но мысли ее уносились к Доминику, любимому, желанному. Она искала его взглядом и видела, что он смотрит на нее. Он тоже не мог думать ни о ком другом.
Кэтрин танцевала со своим цыганом еще один раз, и, как в волшебной сказке, когда стоит надеть корону — и становишься принцессой или принцем, цыганские наряды возвращали их в прошлое, возвращали им ту безумную сладкую ночь.
Все, что не было связано с Домиником, проплывало мимо сознания Кэтрин. Наверное, было весело, но Кэтрин не помнила ни конкурсов на самый удачный костюм, ни на самую загадочную маску. Литчфилд был как никогда заботлив, внимателен. Кэтрин понимала, что он созрел для предложения, но не делала ничего, чтобы поощрить его к этому. Завтра, только не сегодня, когда рядом любимый.
Завтра она подумает о будущем. А сегодня пусть будет праздник; Этот вечер она посвятит ему, своему ненаглядному цыгану.
А потом — пусть уходит из ее жизни вместе с надеждой на счастье.
Попрощавшись с дядей, Эдмундом и Амелией, Кэтрин сделала вид, что идет к себе в спальню, а сама проскользнула в сад. Луна освещала дорожки. То тут, то там появлялись гуляющие маски. А вдруг он выйдет в сад не один? С какой-нибудь новой леди Кампден? Да нет. Не может быть. Доминик так же увлечен сегодня Кэтрин, как и она им.
Доминик стоял, прислонившись к решетке сада. Он курил сигару, выпуская тоненькие струйки дыма, и с тоской смотрел в темноту. Кэтрин показалось, что он, как падший ангел, ищет и не может найти собственную душу.
— Добрый вечер, мой цыганский барон, — тихо сказала она.
— Кэтрин…
Доминик отбросил сигару, удивленно глядя на нее. Одну, без спутника.
— Не надо было тебе выходить.
— Да, ты прав.
— Так почему же ты пришла?
— Потому что Домини сегодня здесь, — ответила она с тихой улыбкой, — а я знаю, что больше его не увижу.
Доминик нерешительно сделал шаг ей навстречу. И остановился. Затем протянул руку, осторожно коснулся шелковистых рыжих волос. Сделал еще шаг, привлек Кэтрин к себе, а затем прильнул к ее губам.
Кэтрин прижалась к своему цыгану. Приоткрыла губы. Кэтрин чувствовала привкус выпитого им вина и горько-сладкий дурманящий вкус сигары, но сильнее всего — какой-то только ему присущий вкус, от которого кружилась голова и слабели ноги. Она чувствовала его, его силу и желание.
— Ты правда ведьма, — прошептал он, целуя ее лицо, шею, плечи. Сжав в ладонях ее груди, он ласкал их, превращая соски в острые, чуть подрагивающие пики. — Я хочу забыть тебя, но не могу. Я засыпаю, но ты приходишь ко мне во сне. Я все время думаю о тебе.
— Доминик, — прошептала Кэтрин, — Доминик, видит Бог, как я тосковала по тебе.
Руки его скользнули вниз, сжали ее ягодицы.
— Как ты нужна мне, моя огненная кошечка, как я хочу тебя… и не могу иметь.
Он целовал ее снова и снова, с неутолимой жаждой, и Кэтрин казалось, что она растворяется в нем. Она возвращала ему поцелуи и целовала его с тем же ненасытным желанием, мечтая лишь о том, чтобы быть с ним.
— Доминик, — прошептала она срывающимся голосом. Он подхватил ее на руки и понес к беседке на холме на краю сада.
— Я не должен был этого допускать, — проговорил он, опускаясь на скамью и усаживая ее к себе на колени. — Я говорил тебе, что не могу жениться. Ничего хорошего из этого не выйдет.
— Мне все равно.
— Тебе не все равно. Тебе никогда не было все равно. Останови меня, Кэтрин. Останови это безумие.
— Завтра, — прошептала Кэтрин. — Завтра я снова стану прежней. А сегодня я твоя, остальное не важно.
Доминик поцеловал ее долгим глубоким поцелуем.
— Господи, как я хочу тебя.
— Люби меня, Доминик. Я хочу почувствовать тебя внутри в этот последний раз.
Она поцеловала его, и Доминик застонал. Он расстегнул брюки, выпустив свой твердый клинок, и Кэтрин сжала его в ладони.
— Прошу тебя, — проговорила она нежно. Доминик поцеловал ее горячо, так, что она задрожала.
— Каджори, — еле слышно пробормотал он, целуя. Его руки и губы творили чудо, создавали ей кровь, разжигали огонь, лизавший пламенем ее лоно.
Когда Кэтрин, застонав, схватила его за безрукавку, Доминик усадил ее лицом к себе на колени, сжимая ее ягодицы. Ее лоно уже было податливым и влажным, когда он вошел в нее, заполнил собой, заставив сердце биться так часто, что она едва могла дышать.
Кэтрин откинула голову. Доминик почти весь вышел из нее и следующим сильным толчком опять вошел — весь, так, что Кэтрин пришлось закусить губу, чтобы сдержать крик.
— Ты моя, — сказал он нежно. — В моем сердце ты всегда будешь только моей. — Притянув ее к себе, он коснулся губами ее рта, раздвинул языком зубы, проник внутрь, коснулся нёба. Кэтрин запустила пальцы в его полосы и качнулась ему навстречу, чувствуя, как движется в ней его твердая плоть. Она металась, стонала, обхватив его шею, пока он, придерживая ее за бедра, вновь и вновь входил в нее.
Через несколько минут она взметнулась за грань сознания, в блистающий мир с алмазными звездами, мир безграничной радости.
Доминик последовал за ней в этот мир, выбросив в нее семя. Кэтрин вдруг поняла, что страстно хочет одного: чтобы семя его дало в ней росток, чтобы ребенок, которого она родит, был бы от него, а не от кого-то другого.