"Ну чего ты" - сказала бы она, и все стало бы как прежде. Не потому, что сразу бы изменилось, но потому, что эти слова были бы произнесены, значит - ничего на самом-то деле и не изменилось, потому что она бы - была. А так - ничего не понятно. Он уже не был уверен в том, что она и в самом деле существовала: то, что изменило время, с той же незаметной легкостью могло убить и их отношения. Вдруг ничего этого уже не было. Он пытался вспомнить теперь вовсе не ласки, не ощущения, не жесты, а просто непонятно что: как время то приходит, то умирает. И она его не узнает. И, возможно, он ее тоже.
Уже казалось, что все эти рекламы на городе выглядят уже как венки на кладбище; совершенно отодвинутым и нелепым стоял храм-новодел: получалось, что жизнь последних лет внезапно рассыпалась - вполне приличная и чистая, в общем. Не скучная. Хорошая, если уж честно. И невыдуманная, наверное, но это все же вряд ли - как теперь оказывалось.
Он позвонил приятелю, они встретились в стекляшке возле метро "Полянка" - там, в стекляшке, был странный обычай разливать водку порциями по 40 граммов, так что добиться привычного масштаба удавалось только после пятой дозы. Приятель нес околесицу по поводу происходящего, может быть и не бессмысленную, разглагольствовал о том, что в отсутствии идеологического уклада все определяется общепонятными фигурами. Это было то еще откровение, но дальше у него получалось, что единственно возможными организаторами государства у нас являются юродивые - ибо время позвонками чуют. У него получалось, что юродивые даже важней, так что пока их вакансии не будут заполнены, никакие государственные мужи не возникнут, а возникающие будут становиться - против своей воли, конечно - именно что юродивыми.
Болтали про доллары-рубли, про то, что будет, про знакомых - и ни одного упоминания его жены, было странно: да существует ли действительно этот человек на свете, хотя как бы приятель мог ее упомянуть, когда все произошло недавно и он еще не успел ее ни с кем познакомить. Но все равно, все равно...
Потом он зачем-то поехал к жене бывшей - она тоже ничего еще не знала про изменения в его жизни, приятельски болтала с ним, выясняла про свой любимый кактус, который все хотела бы забрать, и еще про какие-то вещи, не очень нужные, так, для порядка - чтобы не захламлять ему квартиру. Все ее слова тоже не предполагали ни малейшего шанса на существования его новой жизни, он оставался одиноким, с ним ничего не произошло, ее - не было. Дочка была ему что ли рада, но в своем агрессивном возрасте выказывала чувства сверканием очей, громыхала в своей комнате то ли "Текилой", то ли Рэтдом и даже обнаглела до того, что осведомились - будут ли ее родители спать вместе: новый муж бывшей жены отсутствовал, очень некстати отбыв на Украину с одними только рублями и что там с ним теперь происходило - не знал никто. Новый муж, понятно, тоже был из их компании - к ней же относился и тот тип, с которым они расстались на Полянке.
Он ехал к себе уже на почти последнем поезде, на станциях было пусто. Прошел припозднившийся негр с красной гвоздикой - надо же было быть негром, чтобы не иметь никаких воспоминаний о прошлом этого цветочка, оставалось надеяться, что едет он к даме, которая тоже об этом не думает или просто не помнит, а ей нравятся красные гвоздики или этот парень. Начинали мыть пол, стадо девиц шуршало чипсами и шелестело пивом, главная их кобылка была на роликах, в штанах, треснувших на заднице - отчего чувствовала себя важной и гоготала особенно старательно.
Все было пусто и гулко.
Было больно от того, что будто пропало самое главное чувство - жизнь, совершенно свободная, устроенная пусть и непонятно как, зато и держащаяся этим отсутствием упорядоченности, сама по себе - силой того чуда, которое и дает всему быть самим собой. Так он, во всяком случае, ее себе представлял. Теперь же оставалось пережить еще пятницу (когда произойдет то-то и то-то, выступят такой-то и такой-то, скажут тот-то и то-то), успокоиться, отчаяться, принять, что все кончилось, но все же пойти к ночи на электричечную платформу "Ховрино", где - едва выжить от счастья, потому, что все именно так и есть: как не может не быть.
Кризис - это восхитительно и глубоко
Уже оставим в стороне все эти хотя и уместные, а иногда даже и милые, но слишком частные случаи. Примитивно и публицистически глобальный подход к действительности в те дни лучше всего выразил кто-то из западных московских людей, объяснивший произошедшее так, что это как бы упала нейтронная бомба: все пока живы, но через три недели выяснится кто умрет, а кто только проблюется.
По всей видимости, в России в тот момент заканчивался "олигархический период" - если учесть, что тот возник прямым следствием министерского монополизма, с которым в свое время не смог ничего сделать Горбачев, что его и угробило. Страна функционировала, ориентируясь примерно на полтора-три процента населения. Вариант же, который уже потихоньку высовывался из кризиса, представлялся рассчитанным уже хотя бы на половину.
Так, во всяком случае, могло показаться из каких-то соображений общечеловеческого характера. Криминальный элемент проводил сходняки на тему что делать с общаком, размещенным в ГКО, про новых русских сочинили анекдот: "Вчера ночью перечитывал пейджер. Много думал...", в телевизоре пели странные частушки: "Шел я ночью по Тверской, меня стукнули доской".
В то же самое время где-то на Небесах происходило какое-то мероприятие с некой фактурой. Как и всегда, несмотря на то, что практически все действующие лица были вполне известны, суть происходящего оставалась за все той же привычной стеной - непонятна была сама фактура происходящего, которая как-то разворачивалась, развивалась и переустраивалась: делаются предположения, предлагаются планы, сочиняются бумаги, находятся решения и выходы из положения. Некоторые из них кажутся даже разумными еще вечером, но всегда ничего не значат наутро. Как бы что ли какое-то облако над страной что-то решало. Соборность просто какая-то, вот только это слово предполагает какую-то осведомленность самих участников о фактуре, чего не было.
Отдельные решения и действия - причем, они осуществлялись явно не в лукавых целях, не сообразить было бы эти лукавые цели - жили недолго и отпадали, не доведенные ни до каких документов. Казалось, что и в самом деле вся страна превратилась в хлыстовский корабль, который существовал не в узком круге лиц, а в узком промежутке времени; страна забиралась в этот корабль и отправлялась в очередное, а для этого корабля - в первое плавание. Ходили слухи о том, что запретят чужие деньги, что введут currency board и навеки привяжут рубль к доллару, что некий бывший вундеркинд сочинил принципиально новый тип экономики, объединившей в себе рынок и директивность. Он, будто бы, нашел некий тайный параметр, за счет тихого и централизованного изменения которого можно будет регулировать всю либеральную часть государства, доводя ее плавным поворотом до всего хорошего.
Государство со всеми его недрами, зверями, птицами, орлами и куропатками, рогатыми оленями, гусями, пауками, молчаливыми рыбами, обитавшими в воде, стрелявшими танками и прочим населением словно бы погрузилось в медитацию, таковой, конечно, не являвшейся, но - как еще назвать процесс осознания границ себя - как временных, так и пространственных, а также - чувственных и идейных?
В ходе самопогружения государства в самое себя, к его отдельным членам, делам и органам приливала кровь, отчего отдельные его конструкции делались видимыми как никогда и что ли даже на слух видимыми - от постоянного поскрипывания, похрустывания и всхлипывания. Чресла и органы извергали отдельные истории, которые теперь не могли уже находиться внутри Государства и покидали его, становясь ненужным достоянием и без того замороченных сограждан.
Мне, в отличие от них, было понятно, что с вероятностью 95% придется возвращаться к нацистам, что с вероятностью 80% страна Россия закрывается на засов, а с вероятностью 100% было ясно, что руководить всем этим не мог никто. Как о том свидетельствовала история, попавшая ко мне в эти судьбоносные дни. В целях большей истинности имена и названия места действия изменены.