Оставшиеся ходили друг к другу в гости, «по хатам» и варили вкусное как в последний раз в жизни. Говорили, что в последний, но не верили в это. Гадали, за что будут «брать» немцы, с кем расправляться. Я полез в дальний сарай, который принадлежал нам с мамой, чтобы зарыть комсомольский билет, школьные грамоты и кортик. Этот офицерский кортик в кожаных ножнах мне подарила Тамарка Орданская, моя соученица по классу. Моя первая любовь. Точнее, я был ее любовью. Огромная, неуклюжая и веснушчатая, она почему-то смертельно влюбилась в крохотного Владика Пилипченко, таскала меня на руках как пушинку, отчего надо мною смеялась вся школа и изводил Колька. А я барахтался, старался вырваться и краснел, как пионерский галстук, который снял с шеи совсем недавно. Я любил другую. На почве неудачной любви Тамарка дважды глотала серу от спичек. А я был так влюблен в Любку, что мне было не до Тамаркиных нежностей. Но кортик я взял: слишком уж соблазнительно было иметь такую вещь.
Накануне захоронения опасных предметов я тщательно навел гвоздем третью палочку к букве «П», переделывая ее на «Т» прописное. А раньше мне так нравилось, что на кортике какой-то неизвестный офицер оставил буквы, которые совпадали с моими инициалами. Можно было сказать, что кортик принадлежал кому-нибудь из рода Пилипченко. Теперь я открещивался от «именного» оружия, замотал его в промасленные тряпки и сунул в угольную пыль.
Возвращаясь из сарая, я встретил соседку, Аню Кригер. Она сидела на лавочке во дворе, закутавшись от осенней сырости в шаль, и курила папиросу. Увидела меня и заворковала своим хрипловатым голосом, слегка картавя:
— Ой, куда это молодые люди так поздно гуляют? Стгашно интегесно!..
Я видел, как движется под ее губой маленькая жгучая бородавка — нижняя часть лица высвечивалась вспыхивающей папиросой. Ей действительно было «стгашно интегесно» все, что делали молодые люди, она кокетничала даже с нами, мальчишками. Мы относили это за счет ее недалекости и отсутствия у нее в семье мужчины, хотя оба — и она, и ее сын Алик — были конфетно красивы: с радужными голубыми глазами и розовыми щеками. Оба они считались самыми глупыми в нашем дворе. Мать — у взрослых, Алик — у ребят. Мне казалось, тетя Аня не понимает, что с нею будет, когда придут немцы и узнают, что она тоже немка, но не ихняя, а наша, советская, то есть как бы предательница. И Алик, как назло, думал я, только что вступил в пионеры: немцы им, конечно, этого не забудут. И подружка ее — тетя Валя — смотрела на Аню грустными глазами, сочувствовала и вздыхала. У тети Вали кое-что припрятано на «черный день», а Аня всегда стреляла папиросы, денег у нее не было, и что-то достать она не умела. Тетя Валя складывала свои пухлые ручки на коленях и качала головой — до чего же непрактична ее подруга! Она не жалела своих колен и хлопала по ним руками: «Ах, у Алика нет лишних штанов, а уже почти жених — жених без штанов; у Ани одна шерстяная кофта на все случаи жизни! И почему она всегда без денег!»
Мы что-то слыхали про таких немцев, как Аня, например про немцев Поволжья, но что с ними произошло, никто не знал. Раньше за спиной у Ани Кригер все время шептались люди, боявшиеся, что наши Аню примут за немецкую шпионку. Но дядя Гриша махал своими пальцами, словно гадал сразу целой колодой карт: «Это ваапше юрунда! Какой она шипион! Ну какой?..»
Так было во времена, когда повсюду искали тех, кто подает сигналы вражеским самолетам и доставляет сведения врагу. Тетя Аня смеялась беспечно и простодушно: «Какие еще сведения? О чем? У меня на копирке остаются цифры квартплаты жильцов нашего жэка — это самая большая тайна, которую я имею».
Потом выяснилось, что «тайну» она имела. Впрочем, я уверен, что до прихода немцев ни Аня, ни Алик не представляли и сами, что «имеют тайну». Им и в голову не приходило, что доля немецкой крови, которая текла в их жилах, все перевернет в жизни семьи Кригеров. Тогда у нас никто не придавал ни малейшего значения национальности, происхождению. Сама Аня говорила, что немцы ей такая же родня, как седьмая вода на киселе. Я плохо понимал, что это означает — седьмая вода на киселе, но еще больше удивился, когда выяснилось, что эта «седьмая вода» оказалась для некоторых «живой водой». Как в сказке, она оживляла, точнее, спасала людям жизнь.
Возвращаясь из сарая, я поговорил с Кригершей, убедился, что она ничего не заметила, и отправился спать. А рано утром меня разбудила мама и сказала почему-то шепотом: