— Вставай, сынок, одевайся… Идут!..
Я не спрашивал, кто идет. Быстро вскочил и натянул одну штанину. И в это время где-то совсем рядом грохнуло. За стеной нашего дома, которая была ближе к площади, несколько раз подряд пролаяла пушка. Наверное, маленькая, подумал я. И, видимо, наша. Чужая пушка не могла, по моим подсчетам, так быстро оказаться в центре города. Но тогда в кого же стреляет наше орудие, если немцев еще здесь нет?
Мама, которая несколько дней подряд спала одетой, уже встала и завтракала. Она велела мне поесть оладий, но оладьи не лезли в рот, я вертелся на стуле и ждал момента, когда можно будет улизнуть.
— Только во двор. На улицу — ни шагу! Ты слышишь, Владик? — строго сказала мама, прислушиваясь к тому, что дела лось за стеной. Она понимала, что дома меня все равно не удержать, и только предупреждала, чтобы я особенно не высовывался.
А я не мог и минуты сидеть на месте, жалел, что проснулся так поздно. Я чувствовал: сейчас происходит что-то важное, очень важное, важное не только для меня, а для всех. Кусок оладьи застрял у меня в горле, и я вприпрыжку выскочил во двор. У подъездов жались люди. К воротам никто подходить не решался, дядя Гриша даже запер калитку на замок, а тетя Аня шептала ему, чтобы открыл:
— Вдруг мимо побегут раненые красноармейцы!..
И дядя Гриша послушался: он загнал свою ораву в дверь и, прижимаясь к стенке, открыл калитку. Было тихо. Где-то совсем недалеко от нас все еще лаяла злющая пушечка. Куда она стреляла и чье это было орудие, мы не знали. Только когда мимо ворот проехала танкетка, мы стали понимать, что пушка чужая. Танкетка, а вернее — трактор, на который заводские рабочие поставили коробку из грубой ржавой брони, застряла у самых наших ворот и выстрелила в сторону лающей пушчонки.
— Это дуэль! — шепотом сказала Кригерша, кутаясь в свой платок.
— Тыха вапшэ! — оборвал ее дядя Гриша. — Тыбе ны спрашивають…
И в этот момент танкеточка вздрогнула, подскочила, как собака, в которую кинули палкой, и вспыхнула. Пламя бесцветно стелилось вдоль самодельной брони в осеннем, наполненном солнцем воздухе, и оттого все происходящее казалось совсем не страшным. Только когда задняя дверца с трудом отвалилась наружу и из нее показался человек, державшийся руками в перчатках за голову, мы поняли, что произошло. Человек упал на булыжник мостовой и начал кататься по земле, сбивая со своей одежды пламя. Дядя Гриша крикнул, чтобы он бежал к нам, в ворота, но человек не слышал его крика. Хромой сапожник Федька топтался на короткой ноге и показывал, что нужно поднять человека, валявшегося на земле. Тетя Валя всплескивала руками и шептала:
— Ой, люди, помогите! Да помогите же, люди. Шо же это делается такое, люди!
Я кинулся к воротам, но мать успела схватить меня за полу куртки, и я чуть не упал. Тут кто-то загромыхал по тротуару коваными тяжелыми сапогами, и мы прижались к дверям подъезда. Думали, немец. Но на фоне железных витых ворот появилась приземистая фигурка в телогрейке. Фигурка с трудом передвигала огромные сапожищи, упала прямо на землю и, закрывая голову, ползла, неловко бросая ноги из стороны в сторону.
— Баба! — охнул за моей спиной дядя Гриша. — Женщина, вапшэ!..
А женщина уже накрыла полами телогрейки бойца, вывалившегося из танкетки, и тащила его к нашим воротам. Мы двинулись ей навстречу, прижимаясь к стенам подворотни, а она садилась на землю, приподнимала красноармейца и, отталкиваясь ногами от булыжников мостовой, тащила его к нам. Но у ворот она рассеянно взглянула на толпящихся в подворотне:
— А нэ скажэтэ, де тута госпиталь? Нэ скажэтэ?.. Га?..
Тетя Валя показала ей на наш дом и поманила руками — приглашала. Кригерша даже сунулась было на мостовую помогать. Но женщина показала ей рукой, как регулировщица на улице: не надо. Она сидела на открытом пространстве улицы и еще командовала, чтобы мы спрятались. Не прилегла, не пригнулась, спрашивала:
— Тут дэсь должен буты госпиталь. Осё-сё-сё!.. Тута, у школи… Ты ж знаешь, слухай, дэ школа? Га? — она обращалась прямо ко мне.
Действительно, где-то недалеко в помещении школы был госпиталь. Это была не наша школа, и мы не знали, что там в ней делается; госпиталь охранялся, внутрь никого не пускали. В ту пору многие школы превратились в госпитали. Во дворах этих школ парты были свалены как груда дров. Сначала для нас это было знаком, что занятий больше не будет, и мы даже радовались этому. Потом, когда в здание школ потащили железные кровати и тумбочки, мы поняли: дело серьезное, школы забирают надолго. Ребята помладше ходили к раненым красноармейцам, носили им папиросы, треугольники писем и пели песни. Особенно подходила только что вошедшая в моду «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его…». Перевязывали без нас, мы видели только забинтованные раны, и я никак не мог представить, что такое горячие раны? Может быть, от крови идет пар, как от кипящего чайника? Когда я смотрел на унылых раненых, расхаживающих в чахлых сквериках у школ, я никак не мог понять, каким образом горячие раны превращались в кучу грязных, гнойных бинтов?