Итак, я нежданно-негаданно попал в тот дом, в какой и собирался попасть. Это было хорошо, но, однако, странным было все, что я увидел здесь. Почему обстановка в доме словно бы безмолвно рассказывает о какой-то домашней войне? Или о постороннем нападении? Что случилось здесь? Почему и в кого метали горшком с цветами? Почему фотография так тщательно порвана?.. И где, наконец, сами хозяева?..
Ни на один вопрос ответа не было. Я долго ломал голову над загадками этого дня, пока не понял, что устал и мысли мои принимают все более и более невероятное направление. Тогда я вспомнил, что прихватил с собой на случай чего бутылку водки. Водка как раз была тем самым средством, которое способно переменить настроение. Я достал бутылку, свернул ей головку и взял с журнального столика стакан. Закуски не было, ну да ничего. Я пошел к столу, на ходу протирая посуду носовым платком. В это время послышались торопливые шаги на веранде; я не успел еще повернуть голову к окнам, как раздался резкий хлопок и стакан взорвался у меня в руке. Я успел заметить, как блеснул на солнце ствол и исчез из окна… Я заорал диким голосом и бросился в окно торцевой стены. Некто на веранде отвратительно выругался мне вслед и обозвал меня упырем.
Я, от ужаса ничего не соображая, обежал вокруг дома и, выбрав неверный путь, понесся не вверх, к дороге на станцию, а вниз, к реке. Впрочем, что рассуждать о верном или неверном выборе: я летел, куда ноги несли, и остановился только на берегу, вляпавшись левой ногой в береговой ил. Да, вверх, и, выбежав на дорогу, кажется, упал: я слышал звук падения и громкую ругань. Осторожно, стараясь не произвести ни малейшего шума, я пошел вдоль берега. Шагов не было слышно; видимо, мерзавец отправился в сторону станции. Опасность вроде бы миновала, по крайней мере, на время. Я решил затаиться в камыше и дождаться какой-нибудь ясности событий, а потом, когда наступит темнота, выбраться из укрытия и тихонько двинуться из проклятого места, куда глаза глядят. Или в милицию.
«Ну и нравы у этих людей. Неудивительно, что поселок вымер: честные люди, небось, боятся показаться здесь, а остальные друг друга перебили. Прямо Дикий Запад…»
Я сел на какой-то бугорок и отдышался. Погони слышно не было. Потом решил лечь поудобнее, но мне мешала какая-то палка, торчащая из земли по центру бугорка. Я собрался выдернуть ее и уж заодно почистить ею левый туфель. Палка тянулась туго, и каково же было мое изумление, когда я вытянул из бугра прут длиною чуть не в два метра!..
Необъяснимые странности этого дня уже до того замучили меня, что впору было заплакать. Или скорее завыть. Волки, думаю, воют затем, чтобы пожаловаться Луне на непостижимость существования. Именно такое состояние было у меня. Я готов был жаловаться воем. Но опять послышались шаги: негодяй, прочесав дорогу к станции, вернулся и искал меня здесь. Шаги были совсем близко: я вскочил и бросился к камышу, но опоздал. Развернувшись лицом к врагу, я медленно пятился в сторону камышей, а на меня, старательно целясь из древнего ружья, наступал неказистый дедок с красным, как у здорово пьющего человека, лицом. По счастью, руки, видимо, плохо слушались дедка, ему все никак не удавалось хорошо прицелиться. А я, глядя на этого жалкого носителя неминуемой гибели, совершенно неожиданно вспомнил Честерстона: «Лук — устаревшее оружие. Тем обидней, если тебя из него убьют». Вот так же обидно было и мне. И обидно, и противно, и злость брала.
— Что, в укрытие свое побежал? — переводя дух, спросил меня дедок.
— Дед, — окончательно рассвирепев, сказал я. — Ты убийца. Но смотри, если промахнешься, я тебе просто горло перегрызу.
— Никому больше не перегрызешь, — торжественно заявил дедок. — Ружье заряжено серебряной пулей.
— Что значит «никому больше»? — возмутился я. — Ты что думаешь, я уже много кому перегрыз? Ошибаешься. Я не такая сволочь, как ты. Но тебе вот — перегрызу.
— Не-ет, — помотал головой дедок. — Отгулял ты, хватит. Я вас всех повыведу… — и он опять стал целиться в меня.
— Дед, — взмолился я, — не губи христианскую душу. Грех тебе будет, дед. А?.. — я чуть не плакал. Никогда не думал, что окажусь столь жалок в решительную минуту.
Но дед как будто раздумал в меня стрелять. Он опустил ружье и глядел на меня, и на его кирпичном лице было изображено сомнение.