Ага! В лучшем… Знал бы народ, что у него на столе. Хоть в простом хлебе, хоть в сдобной выпечке. Мы вертуты 13 пекли, булочки тоже пекли, и никто из народа с проверкой не приходил. Только начальники иногда. Два Степана их сиропом спиртовым поил. Они в цех даже не заходили. А в цеху на стене цифры висели: сколько масла положено в тесто, сколько яиц. Я цифры запомнила. На чан двадцать килограмм масла надо было положить. А они и пять не клали.
Смена начнется, Паша Гречиха говорит Ветерану:
"Петрович! Надо процентовку закладывать…"
Ветеран масла ящик в цех принесет. Вместе с Пашей на куски проволокой это масло нарежут - кусок в чан, по два куска себе.
"Сабина! Давай формы неси!.." - кричит Ветеран. А сам на двери поглядывает. Знал по часам, когда Два Степана должен прийти.
Приходил.
"Добрый вечер, товарищи. Как у вас с процентовкой?"
"В норме, Степан Степанович! Мы пекаря фронтовые",- хвастался Ветеран. А сам уже мешком пустым свою сумку обкутал и сверху уселся.
"В норме, значит? - переспрашивал Два Степана.- Проверим.- На палец тесто возьмет, на язык попробует, губы сморщит.- Да-а, норма соблюдена…" И пошел на свой склад себе "процентовку" резать. Сумка у него была, как два чемодана. Набьет полную и несет в свой "Москвич". Багажник закроет, а до дому до хаты не ехал. Ночь, день - на пекарне пасся. Паша Гречиха его жалела.
"Вы б отдохнули, Степан Степанович…"
"Нет, Паша! - вздыхал Два Степана.- Не могу. Домой приду, лягу спать, а сердце мое тут, с вами…"
Крепкое сердце имел. С утра сиропа спиртового из банок стеклянных пил. Лицо как бурак красным станет, глаза сплющит, пыхтит меж лотков, как кот сытый. Только работать мешает. Мне в цеху жарко было. Я ночью на воздух выйду. И он сбоку.
"Что, булочка, отдыхаешь? - И на небо кивал: - Глянь! Ваше солнышко светит. Ух, ух, как глазки блестят! Сколько живу, таких поджаристых глазок не видел…- Сядет рядышком, шею, лицо платком вытирает.- Душно,- жаловался.- Как душно…"
Мне смешно и жалко было его.
"Ты б, Степан Степаныч, поменьше кушал, не будет душно".
"Язычок у тебя. Язычо-ок! - жмурился в потемках Два Степана и хлопал себя по животу ладонью, как по бочке полной.- Что? Не нравлюсь, что толстый? Эге-е-е! Ничего ты не понимаешь. Хорошего человека должно быть всегда много… А? Слышишь, ягодка? - Ко мне наклонялся - потом от него тянуло, перегаром тянуло. Дышал, несчастный, как сом из воды, а туда же:-Дай я тебя поцелую в щечку, дай, булочка ты моя…"
Тошно мне становилось. Провалился бы ты совсем, чтоб не видеть только.
Оттолкну его от себя. Чую в спину уже другой голос. Как на собрании:
"Я бы тебе не советовал так с начальством обращаться. Ты кто? Ты без паспорта. Ты даже не штатная единица. На птичьих правах. Ты-есть. Но тебя нету. Так что давай по-хорошему…- И снова ко мне лез, снова шептал замороченным голосом: - Идем до меня в кабинет… Погадаешь мне на судьбу и разлуку… Идем, моя булочка сладкая… Не ломайся… С начальством надо жить тихо-мирно… А? Правильно я говорю?" - И губы свои слюнявые к моему уху тянул.
"Уйди от меня! - кричу.- Убери свои руки…"
Вырвусь. И в цех. На глазах у Паши Гречихи и Ветерана он из себя начальника строил, меня не трогал.
Работаю, хлеб на лотки складываю. Есть не хочу. Тошно мне от запаха этого хлеба.
Выйду под утро на зорьку. Стою замученная. Жалко себя. Одна я. Одна. И под луной, и под солнцем. Вон оно, уже всходит над крышами. Вон, люди в окнах, В тепле и в покое. Свое счастье за стенами прячут. Каждый свое. Сердце сожму. Зубы стисну. Бог мой! Ветер, тучи! Быстрее бегите по небу. Дайте мне до весны дожить. До тепла, до акации майской. Я на поезд сяду, в Одессу поеду! К морю поеду! Куда глаза мои смотрят поеду…
Не уехала. Богдана встретила. Богдана полюбила. Не думала раньше, что смогу полюбить. Не знала, что есть на свете любовь. Когда меня пьяный Васо пыкылимос сделал, я мертвая душой стала. Старой старухой стала. Умом жила - сердце, как ветка надломленная, было. Все видела, все понимала, слова разные слушала про любовь, когда ко мне приставали, а только словам не верила. Я ту ночь вспоминала, я знала, что за словами дальше будет, и тошно мне было. Трудно мне было. Все мне слова про любовь говорили. Молодые и старые, холостые, женатые - всякие. Я по улице пройти не могла. Мне вслед языками чмокали. Я себя в зеркало видела. Я волосы свои видела, и глаза, и кожу трогала, но забывала свое лицо. Мне больше обиды было, чем радости. Другие девушки - русские, молдаванки, хохлушки, не лучше меня были, и на них смотрели мужчины. Но не так смотрели. Их красоту уважали, их в кино приглашали, цветы им дарили, а мне гадости говорили. Я думала, что это так потому, что я видом цыганка. Я и другие наряды носила, юбку по моде носила, и кофточка у меня была заграничная. А только они все равно гадости говорили. Что у меня в лице есть такое, что мне можно гадости говорить? Чем я хуже молдаванок, хохлушек и русских?