Я слушала. Мне обидно стало. Я сказала Богдану:
"Ты не верь бирэво! Они нашу жизнь не знают. Твои картины хорошие". Он на меня посмотрел и ответил:
"Что толку что хорошие? Кому это надо? Это никому не надо…"
"Зачем ты так говоришь? Мне надо! Ты для меня рисуй!"
Он мою руку погладил: "Ты знаешь, Сабина, так, как я писал, я уже не могу писать. А то, что сейчас пишу - это халтура".
Я не поверила его словам. Я не понимала, почему он халтурой картины свои называл. Никто в Ахиллее не говорил, что это халтура. Никто! Все на его картины смотрели. Они везде в Ахиллее висели. На площади и на улицах. Возле горсовета большая картина висела. Большая как стена - на столбах. Хохлы на ней нарисованы были в шапках бараньих, молдаване с виноградом в корзинах, рыбаки - с рыбой. А между ними - черный, курчавый, с глазами, как яйца вареные. И все за руку держатся. Всем весело. Хохлам, молдаванам и черному.
С одной стороны картины молдаване с хохлами хлеб убирают комбайнами. А с другой - хлеб этот черному дарят и на ракету его ведут. И краски красивые на картине были, и солнце там было. Я на пекарню шла, смотрела - мне радостно было. Это Богдан нарисовал. Мой Богдан! Он, он! Только он так красиво рисует. Не халтура его картины. Нет, не халтура. За халтуру Хрущевы не платят. А ему по две пачки хрущевых платили. Бирэво в горсовете платили. Бирэво за халтуру платить не будут. Они цену Хрущевым знали. Они работу Богдану каждый праздник давали. Богдан газету домой приносил. Там было красным подчеркнуто, какие слова писать на плакатах. Он на кровать сядет, глядит на эту газету, посмеивается: "Да-а-а! Сплошное да здравствует…"
А вечером из мастерской приходил, руки от краски белые. Выпьет вина, голову опустит, сам себя спрашивает: "До чего ты дошел?"
Мне его жалко было. Сердце мое терзалось. Я его утешала:
"Ббгдан, ты Богдан! Возьми мою душу - не грусти, не печалься, любимый. Что мне сделать, чтоб ты не грустил? Что сказать тебе? Как сказать? Я не понимаю твоей печали. Сердцем клянусь - не понимаю. Зачем горевать? От чего? Ты здоров! Я люблю тебя! Что еще в жизни надо? И Хрущевы у нас есть".
Много хрущевых он получал. Мне на пекарне столько за год не иметь. А не жадный был. Для него деньги - бумага. Он мне часики подарил. Мы шли по улице. Он говорит: "Сабина! Хочешь часики?" Дорогие купил - шестьдесят хрущевых отдал. Я поцеловала его. А он сказал: "А сейчас пойдем на базар…"
Он любил на базар ходить. Он радовался:
"Сабина! Смотри, какой оттенок у помидоров!" А я уже разбиралась в его оттенках: "Это торговки,- ему говорю,- помидоры водой смочили для вида…" А он: "Все равно - красиво…" И не смотрел на цену. Возьмет три кило. А торговка под низ мятых подложит…
Я с ними ругалась:
"Вы что делаете? Кошелки вы рваные? Зачем обманываете? Счас как влеплю помидором в глаз - запомнишь меня!"
А Ббгдан спорить с торговками не любил: "Оставь их, Сабина! Хочешь брынзы? Брынза и помидоры - пища богов!"
Вкусно - правда. Только он сам и крошки не ел. Ему главное Хрущевы было потратить.
С базара идем мимо церкви. А там убогий с рукой сидел. Богдан ему - н amp; двадцать хрущевых!
"Богдан,- я говорю.- Ты ему зарплату дневную отдал…"
"Не жалей, Сабина…"
"Я не жалею. Я знаю - ему больше одного Хрущева никто не дает!"
А он улыбался:
"Ничего. Я ему за все грехи свои отдал авансом…"
"Ой! Простая твоя душа! Какие у тебя грехи? У младенца больше грехов…" А он поглядит на меня, губы сожмет. "Нет…- тихо скажет.- У меня тоже хватает". И замолчит. Сам для себя чужой станет. Весь мир для него чужой. Идет и под ноги смотрит. У ресторана сетку с помидорами мне отдавал. "Сабина. Я посижу часик. Ты домой иди…"