Не покраснел даже. Крови для совести у человека с рождения не было, чтобы краснеть.
"Ну, вот видите? - руками развел.- Видите, дорогие товарищи? О чем можно тут говорить?"
"Не о чем говорить!" - подбрехнул Ветеран.
"Не о чем1" - Паша Гречиха тявкнула.
"Тихо, товарищи!- Два Степана поднял руку.- Возмущение ваше, товарищи, мне очень понятно.- И снова на меня глянул.- А ведь мы, Бужор, хотели тебя на поруки взять. А после таких твоих слов, после такой клеветы, я думаю, и, надеюсь, актив меня тоже поддержит, в нашем здоровом коллективе тебе не место!"
А где тебе место? - хотела я спросить у него.- Где? Кабан старый в галстуке…
Не спросила. Что у глухих спрашивать?
Вышла я из пекарни. Иду по улице. Ни о чем не думаю. Все я и так раньше знала.
Мачеха учила меня: гажё - стая ворон. Одному можно гадать. Двое к тебе подойдут - не связывайся. Заклюют.
Связалась. Что теперь делать? Ученая буду. Ничего. Не пропаду. Не могу я пропасть. Будьте вы прокляты. А меня Бог простит. Бог меня видит - не обидит. Не пропаду. Мне Богдана жалко. Как он там, Богдан мой? Что он сейчас один делает? Я перед ним виновата. Я ему хлеба не. принесла. Масла не принесла. Он мужчина. Его кормить надо, Что я скажу? Что я ему скажу?
Пришла. Он лежит на кровати. Я на картину глянула. Вся в клетку картина. Красные клетки, синие, желтые. Он меня увидал, поднял голову, усмехнулся:
"Ну, как? Настоящий кубизм!"
Я ничего не поняла. Я не знаю, что такое "кубизм". Я много слов его языка до сих пор не знаю.
Долго он на клетки глядел. Чужой совсем стал. Мне стало жалко его. Мне хотелось, чтобы все было, как раньше. Я хотела лежать с ним. Я хотела, чтоб он мне рассказывал о своей жизни. Я голос его слушать любила.
Но он молчаливый стал.
Я к нему подошла, Я его обняла, Он оттолкнул мою руку. Я его в шею поцеловала, он отвернулся. Слабый он стал от вина. Он меня раньше долго любить мог. А вино и картины всю его силу мужскую выпили. Но мне это не надо было. Ничего мне не надо этого. Богом тебе клянусь - не надо. Только бы сердце его ко мне не усохло.
"Богдан! - я говорю.- Ты не смотри на клетки. Посмотри на меня…"
Он на картину кивнул.
"Что, не нравится?"
"Нравится. Все что ты делаешь - нравится! - И сама на картину глянула: - Красиво. Очень, Только…"
Он подхватился с кровати,
"Что? Что только?"
"Не знаю… Ты сказал, что историю нарисуешь. История - это земля, трава и люди… А клетки… Клетки - это арифметика…"
Я пожалела, что так сказала. Он засмеялся, Нехорошо засмеялся, потом схватил меня за руку, крепко схватил.
"Ты? Ты меня будешь учить? Ты? Меня?"
"Бог с тобой! Сердце мое! Кровь моя! Не хочу я тебя учить! Я хочу, чтоб тебе было радостно жить. А ты не рад. Твое сердце в тоске и печали. Ты не любишь меня? Ты меня больше не любишь? Обними меня… Обними меня крепко…"
"Отстань!"-он сказал. И к картине своей подошел. Тюбик краски выдавил и пальцем клетки замазывать начал. Потом на меня глянул.
"Раздевайся!"
Думала, он меня рисовать голую будет. А он мою грудь начал краской мазать. Правую - синей. Левую - красной. Отошел в угол, смеяться начал. Потом заплакал. Долго плакал. В окно поглядел и в угол забился.
Я не могла его в постель уложить. Я уснула. Он ночью ко мне подошел. Близко, близко ко мне наклонился. Я услышала, как он дышит. Я открыла глаза. Он разглядывал мое тело, лицо мое - всю меня долго разглядывал. Потом зашептал:
"Я, кажется, понял… Ты с ним сговорилась…"
Мне стало страшно. Я на постель села.
"С кем? С кем сговорилась, Богдан? Бог с тобой…"
Он отошел от меня, пригрозил пальцем:
"Меня не обманешь. Не-е-ет! Ты Митрю ко мне привела. Ты! Ты! Он не знал, где я живу,м Ты его привела… Вот он, вот он в окно подглядывает".
"Богдан! Родной мой! Там никого нет! Я никого не приводила! Я не знаю Митрю! Убей меня - не знаю. Убей! Убей! Богом тебе клянусь, я тебе зла не желаю…"
Он оставил меня. Задумался. Забыл, о чем говорил. Утром ушел. Я пошла за ним. Он шел и оглядывался. Сам с собой разговаривал.
Стаканщики у "Чайной" сидели.
"Эй, Пикассо! - один крикнул.- Иди, вмажем…"
"Не надо,- второй ответил.- Он уже свое вмазал…"
Богдан имя свое услыхал, побежал от них. Оглядывался. Голову в плечи прятал.,
Вечером вернулся домой. С Эльвирой уже не разговаривал. Дверь закрыл. Замка в двери не было. Он ножку от стула в ручку просунул.
"Никого не пущу,- сказал: - Вы меня так не возьмете!"
Я вина ему принесла. У меня сорок хрущевых остались последних. Он вино выпил. Но пьяным не стал. Сидел и молчал.
Эльвира в дверь постучалась.
"Мое тэрпение,- закричала,- имеет граныцы! Плати за квартыру и забырай свои бэбэхы! Гэть отсуда!"