"Белила?"
"Да, да, доктор, белила. Он хотел ночь белой краской замазать…"
"Очень интересно,- сказал самому себе доктор.- Значит, у него уже тогда началось. Так, так.,.- перелистал две страницы в тетради, поднял глаза на меня: - Мунтян фамилия вашего мужа. Мунтян Богдан Богданович. Тридцать пять лет, художник-оформитель Ахиллей- ского быткомбината. Лежит в пятнадцатом блоке. Сходится?"
"Сходится, доктор, сходится. Пустите меня к нему. Очень прошу. Богом прошу…"
"Ну-ну, так уж и Богом,- доктор сказал.- Можно и без Бога.- И в окно глянул:-У нас в пятнадцатом свой Бог - Ланиста".
"Кто?"
"Нет, нет. Я так,- доктор ответил: - Идите в пятнадцатый… Постойте, вот вам записка. Ланиста - человек строгих правил…" - И написал мне бумажку.
Я вышла и прочитала:
"ФОМЕНКО! ПРОПУСТИ К БОГДАНУ МУНТЯНУ". И закорючка внизу - фамилия доктора. Но я не разобрала. Мне непривычно было к фамилии Богдана привыкать. Мунтян, Мунтян, я шептала. Непривычно. Пикассо лучше. Кто такой Пикассо? Почему его так называли? Все называли. Все, все, А я не знала, что он Мунтян. Богдан Богданович Мунтян. Ничего, пусть будет Мунтян. Все равно Богдан. Мой Богдан…
Нашла я пятнадцатый блок. Синей краской было написано на стене, что пятнадцатый. Большой блок, каменный, решетки на окнах и двери с окошком. Я постучалась - окошко открылось. Грубый голос спросил: "Хто там еще?" Я бумажку дала. Загремели запоры железные, много запоров. Бог мой! Что они прячут? Там люди больные лежат. Кто к ним полезет? Кому нужен больной человек?
Дверь открылась, вошла я.
Кашей горячей пахло, сладко пахло. Я вспомнила, что не ела. Ничего, потерплю, Я умею терпеть, Огляделась. Фоменко увидела. Он тоже в белом халате был. Голова лысая, а усы, как у цыгана, только рыжие. Глянул на меня сверху вниз:
"Ну и шо? На судьбу погадать пришла?" - спросил.
"На разлуку, Тимофей Ларионыч",- ответили сзади.
Я оглянулась. Тетку увидела, ту, что к проходной шла. Она за столом стояла, масло делила ложкой. В горячую воду ее опустит и шарик масляный кладет в тарелку. И тут по "процентовке" живут, подумала. И тут домой тянут сумками. Тянут, и как еще тянут. У тетки и у Фоменко лица блестели от масла.
"На разлуку лучше, Тимофей Ларионыч,- повторила делилыцица,- Пускай на разлуку тебе погадает…"
"Я с тобой и так не расстанусь,- пообещал тетке Фоменко и на бумажку глянул: - Пра-пус-ти, Фамэнко. А имя-отчество где? Командиры, ити вашу в двадцать. Вас много - Фамэнко - одын…"
"А хто там у белом доме седня?" - спросила делилыцица.
"Читатель,- ответил Фоменко и спрятал бумажку в карман, оглядел меня с ног до головы.- На, прикинь!" - дал мне халат: две таких как я, в этом халате поместятся. Я рукава подвернула. Делилыцица за спиной засмеялась.
"Тимофей Ларионыч! Невеста, глянь!"
"Счас женим",-сказал Фоменко и по коридору меня повел. Он впереди, я сзади шла, в затылок ему глядела. Толстый затылок был у него: три складки на масле больничном наел. Стучал сапогами как конь. Зачем ему сапоги, я подумала. Он не военный, он врач. Врачи в сапогах не ходят. Нет, нет, он не врач. Он выше врача. Он бирэво здесь, большой бирэво. Хоть бы спросил что-нибудь. Слово одно. Нет, молча шел, руки в карманах халата держал, на меня не смотрел, вроде нет меня, цокал подкованными сапогами. К двери подошел, вытащил из кармана ручку, открыл дверь, и следом за мной закрыл, а ручку в карман.
Мне жутко стало. Он и меня закроет, подумала, и не выпустит. Чует душа - не выпустит. Вот, еще одна дверь. Тоже ручкой открыл, на меня глянул, вспомнил, что я следом иду.
"А хто он тоби, Богдан?" - спросил.
"Муж мой",- ответила я.
"Муж? - переспросил Фоменко.- Эге-е-е, жинка! Не скоро ты с им у кровать ляжешь…"
"Ничего, Подожду…"
"Жди, жди. Я рази что говорю? Жди, нэ журы-ысь!" - И дверь открыл.
Гноем, гнилью цвелой в комнате пахло. Сильно пахло. Я не знала, что люди живые могут так пахнуть. Я все запахи знаю, я в жизни все повидала, я на помойках кости искала, копыта, старые вещи, и там гниль была, но не так сильно пахло - там ветер был, а здесь окна были закрыты, с решетками окна, белилами крашены. Я голову подняла. И снова картину увидела. Снова халтуру увидела. Луг нарисованный был на картине, солнце в небе светило. Молдаване, русские и хохлы на лугу плясали. Смеялись. Бог мой! Зачем они и здесь халтуру повесили? Нет здесь травы, нет здесь солнца и ветра нет. Здесь воздух тяжелый. Здесь горе живет. Горе в лицо глядит. С боков, сзади глядит.
Люди больные, ум потерявшие, на кроватях сидели, лежали, ходили взад и вперед. Молодые, старые, всякие, молдаване и русские, хохлы и болгары. И все на меня глядели. Глазами царапали, раздевали.
"Рота, подъем! - крикнул Фоменко.- Шо? Шо приуныли, орлы? Седня пятница - банный день! - И мне подмигнул: - Нэ журысь, жинка! У нас тут - во!" - Палец свой вверх поднял, подмигнул. Я на людей посмотрела. Я лицо любимого увидеть хотела.