Наша рота вернулась в расположение дивизии, высадила там «сапог», которые провели в десанте два дня и взяла новую партию. Мы перебросили их к «Лиме» и до конца дня перевозили все больше и больше солдат и техники к этому бивуаку. Ближе к вечеру мы налетали по восемь часов. Я устал и мечтал, как доберусь до расположения дивизии. В такие дни дом — это место, где есть горячая еда.
Мечты не сбылись. Кто-то решил, что мы должны остаться в «Лиме» вместе с «сапогами».
Такое случилось во второй раз. Как и раньше, нас никто не предупредил. Ни у кого не было спального мешка или даже приличного выбора пайков.
Половина батальона, 32 вертолета, приземлилась в точке «Лима». Мы привезли с собой «сапог», они попрыгали с машин и тут же присоединились к своим собратьям. Вскоре пехота образовала оборонительный рубеж вокруг этого клочка Вьетнама, вдруг ставшего важным. Тридцать два вертолета и их экипажи торчали посреди земли, контролируемой Вьетконгом и ждали, когда по ним начнут бить из минометов. И зачем мы это сделали? Зачем ждать здесь, в семи минутах от безопасной зоны «Гольф»?
— Ну, Боб, если нам нужно добраться сюда ранним утром, а так оно и будет, что делать, если перевал затянет? — так ответил Фаррис. Он стоял рядом с грузовой кабиной, копаясь в ящике с пайками и что-то искал.
— Пролететь над перевалом и сделать обратный круг, — сказал я.
— Тут есть одно «но», — Фаррис сжал челюсти, подбирая слова для продуманного ответа. — Если погода будет не очень плохой, мы сможем это сделать, но если очень, то нет. А если не сможем, нам придется ждать, пока туман не рассеется.
Он нахмурился, сделал паузу и взъерошил седеющие волосы:
— Это задержит задание, и кто-нибудь может погибнуть.
Он замолчал. Он нашел паек, из которого не вытащили пакет кофе и улыбнулся этому пайку, как старому другу. Пакетов кофе нам вечно не хватало. Мы воровали их из ящиков всегда, когда нужно было становиться лагерем, неважно, надолго ли.
— Теперь понял?
— Это-то я понял, — и я отрицательно покачал головой, когда Фаррис предложил мне банку с печеньем. — Чего я не понимаю, так это почему мы не планируем все заранее. Почему такие ночевки для нас — всегда неожиданность?
Слушая меня, Фаррис взял консервный нож Р-38 (он прилагается к каждому пайку) и поддел им крышку банки с печеньем. Обнаружились три больших печенья, которые он вновь предложил мне. Я опять отказался.
— Ну, — сказал он. — Это очень хитрый вопрос, почему мы не планируем заранее.
Он выбросил печенья в ящик с пайками и выдул крошки из банки. Потом нагнулся и поскреб ей по земле, чтобы набрать песка. Когда банка оказалась наполовину полной, он постучал ей по полу грузовой кабины, чтобы слой песка выровнялся.
— Иногда мы знаем, что останемся ночевать, а иногда нет.
Он согнулся с банкой до земли и протянул руку под брюхо «Хьюи», туда, где был сливной клапан. Какое-то время я видел только его ноги. Пропитав песок топливом, он вылез обратно.
— Когда мы знаем, что останемся, то планируем, — и он поставил банку, ставшую печкой, на землю. — А когда не знаем, то не планируем.
Он залез в ящик, достал еще одну банку печенья и открыл ее несколькими быстрыми движениями Р-38.
— Вот это, — и он оглядел все вокруг своими карими глазами так, будто увидел в первый раз, — пример того, как мы иногда не планируем заранее.
— Но ведь нас здесь могут обстрелять из минометов и мы потеряем большинство машин, так? — я твердо решил получить логическое объяснение. Он пробил несколько треугольных дырок у самого верхнего края «печки», чтобы пламя смогло гореть, когда наверху будет стоять банка с водой. Наконец, решив, что все в порядке, он установил «печку» футах в десяти от «Хьюи» и поджег. Из банки вырвался темно-оранжевый, коптящий язык пламени. Осмотрев свое творение, Фаррис сказал:
— Ага.
Взяв банку с водой с помощью сложенной крышечки, он поставил ее на огонь, чуть неровно, чтобы дать пламени выход сбоку. С той стороны, где плясало пламя, почти сразу стали появляться пузырьки.
— Так в чем причина того, что мы здесь вот так сидим? — спросил я. — Если мы потеряем вертолеты, это отбросит нас назад на недели, или месяцы. Если на то пошло, небольшое утреннее опоздание куда менее рискованно.
Вода закипела. Он снял банку с огня, сложив кусочек картона, чтобы не обжечься. Осторожно поставив кипяток на землю, сорвал верх пакетика с кофе и высыпал гранулы в воду. Они растворились и до меня тут же донесся аромат.
— Ты прав, — сказал он.
— Так почему мы здесь? — я был озадачен.
Фаррис высыпал из пакетиков в банку сахар и сухое молоко. Потом встал и сделал очень осторожный глоток, резко втянув в себя воздух.
— Не знаю, — и улыбнулся мне.
А увидев мой недоумевающий взгляд, сказал:
— На, — и протянул кофе. — Хочешь глотнуть?
Солнце уходило за перевал. Я оставил Фарриса наедине с его кофе и пошел искать Реслера.
Задержался у своей машины. Там Лиз разогревал себе еду. Наш ящик с пайками был почти пуст, все что там нашлось — несколько банок с омлетом, посуда, две-три мини-пачки сигарет и примерно пятнадцать консервных ножей Р-38. Нормальных пайков не было. Лиз сидел на корточках и говорил о Второй мировой со своим приятелем Готлером, бывшим пилотом Люфтваффе. Я сказал, что еще увидимся и ушел.
У Гэри выбор был куда лучше. Почти половину ящика занимали нераспечатанные пайки, так что я поужинал с ним.
— Ну посмотрим. У нас есть говядина с лапшой, тушеная говядина, спагетти с фрикадельками, цыплята и омлет, — так сказал Гэри, роясь в ящике.
— Цыплята, — ответил я.
— Правильно.
Мы уселись за еду. Последние лучи солнца погасли за перевалом. Начали собираться москиты и мы спустили рукава, чтобы защитить руки. В долине было душно и сыро, похоже, собирался дождь.
Мы говорили о войне. Я рассказал ему, как Лиз взлетел с двенадцатью «сапогами» на борту. А он рассказал, как получил пулю в остекление.
— Лечу, все нормально, а через долю секунды в плексигласе дырка, прямо напротив лица, — и он показал на свою ладонь так, будто это было лобовое стекло. — Ни малейшего звука. Просто взяла и появилась. И я секунду думал, то ли это последнее, что я вижу, то ли что. Я себя чувствовал полным идиотом, но спросил Нэйта, нет ли у меня крови на лице или еще чего. Когда он сказал, что нет, я понял, что жив. Одну вещь я теперь знаю точно: если мне попадут в голову, я этого не замечу. Будет очень быстро.
Внезапно материализовалось лицо Нэйта — он подошел к нам откуда-то из темноты и закуривал трубку. Нэйт уселся рядом с нами и шумно затягивался. Запах был приятный и я заметил для себя: бросить курить сигареты и перейти на трубку. Я сам не заметил, как начал выкуривать три-четыре пачки в день.
Трубка шипела. Когда Нэйт затягивался, озарялось его треугольное лицо с острыми чертами и небольшим ртом с серьезными складками. Когда огонек угасал, в пасмурной ночи был виден лишь силуэт — верх шапки и линия плеч.
Он продолжал курить, не говоря ни слова. В его присутствии мы с Гэри замолчали. Его опыт вертолетчика заставлял нас робеть. Офицер старой 11-й Воздушно-штурмовой. Один раз был сбит.
— Гэри рассказывал тебе, как в нас сегодня попали? — сказал он, наконец.
— Да, близко прошло, — ответил я.
— Близко. И говорят, что будет еще хуже.
— Кто говорит?
— Уэндалл в книжке прочитал. «Улица без радости».
Опять этот ебаный Уэндалл.
— Парень, который ее написал, знает, как ВК воевали с французами. Говорит, что когда мы двинемся дальше на север, Кавалерии здорово достанется, — он опять затянулся, но табак прогорел уже глубоко и его лицо не осветилось, в темноте лишь раздалось шипение.
— А что именно будет, он не говорит? — спросил Гэри и я услышал, как он мнет мусор, оставшийся от своего ужина. Гэри комкал каждую пластиковую тарелку.
— Он говорит, что когда мы пройдем дальше на север, зоны высадки станут такими, что на них поместятся всего один-два вертолета. Вьетконговцы выкапывают там яму и накрывают ее ветками. В этой яме один-два человека пережидают наш обстрел. А когда мы прилетаем, они выскакивают и изрешечивают кабины из пулеметов, — спокойно пояснил Нэйт.