Щелкаю-работа кипит. Работы нет. Вокруг-пауки, червы, косынки. Сотрудники озабочены-кто-то выигрывает, кто-то почти разгадал, кто-то наложил, а кто-то удивил новыми, все фразы недосказаны, все слова незакончены, все взгляды фальшивы, улыбки жеманны, зубы гнилы.
Пью чай-горячий, протухший, заплесневелый. Купленный вскладчину. У кого-то обязательно не хватает, кто-то обязательно недоволен. Ворчат, но пьют. Безропотно. Сербают вприкуску, хрипят от жара.
Пью чай. Пусть стошнит. И вырву. Обязательно вырву. Намочу квадратный мир проявлением спонтанного суперэго. Вырву.
Не рву. Сублимирую. Переставляю акценты. Перефразирую предложения. Работа кипит-нужная, полезная, важная.
Сотрудники веселы-они доиграли, разгадали и покрасили. Теперь они жрут-суп стекает по жидким губам, оставляет маслянистые пятна на ненастоящих рубашках, мутные глаза светлеют в припадке живоглотства. Сотрудники обедают, они чавкают, давятся, используют руки — черпаки, смотрят вокруг жадно и злобно, придвигают тарелки, слизывают крошки со стола сырыми языками. Зубы вываливаются на ходу-за ними черные дупла, дыры бесконечной слизи.
Ем тоже. Не рвет-суп, занятно, фальшиво, невкусно. Нужно.
Сижу снова. Компьютер гудит, кругом смеются сотрудники. Час довольства-животы округлились, щеки налились синевой, глаза свиными потеками расплылись по рылам. Брызгами слюны обмениваются прямо на ходу, совокупляются виртуально и высказывают мнения, достойные рыб. Слюна свисает с потолка, вязкие кольца ее опускаются ниже. Смахиваю с компьютера-вредно, опасно. Не нужно.
Все встают. Рабочий день окончен. Поправляются, заправляются. В углу мертвая девушка-завтра она исчезнет, ее уберут. Никто не обратит внимания. Никому нет дела. Изо рта у нее торчит ложка-подавилась супом, не расчитала. Переборщила.
Целую ее ноги. Пахнет…ничем, одним словом не пахнет.
Извлечение зла
Вечерело. Профессор Павлов, высокий мужчина шестидесяти девяти лет, кутая неровно подстриженную седую голову в высокий ворот пальто, угрюмо брел вдоль длинного строения, облупившаяся краска рекламных вывесок которого напоминала кожу обгоревшего трупа. Окна здания, скучая подмигивали его покатым плечам, заигрывали с истертыми носами ботинок. От них веяло чем-то близким и понятным. Поэтому он всегда ходил, почти вплотную прижимаясь к стене, не уступая встречным людям-призракам дороги, в этом странном туманном мире.
Старику было тошно. Физическая его немощь, годами накапливаясь, перерастала в нечто большее-постоянное ощущение бесконечной гнусности, что, поселившись в сердце, в голове, в кишках его, не отпускала ни на секунду. Механически ступая по грязному месиву тротуара, Павлов то и дело кривился в гримасе отторжения. Хотелось блевать, но блевать не пищей, а скорее сущностью своего внутреннего я-вывернуть себя наизнанку, избавиться от мерзости бытия, исторгнуть самое себя…
Хотелось исчезнуть.
Облезлый пятнистый щенок неожиданно выполз из черной дыры в нижней части здания и, помахивая свиным хвостиком, потрусил к Павлову. Глаза щенка щедро источали желтоватый гной, пасть была вымазана чем-то мокрым Животное фиглярствовало, припадая на заднюю левую лапку. Зрачки пса блестели фальшивой преданностью хорошо выпившей и закусившей за счет клиента проститутки.
Павлов, нахмурившись еще более обычного, нащупал было в глубоком кармане пальто рукоятку тонкой стамески, но, вдруг передумав, высоко занес ногу в ботинке и резко опустил ее на голову щенка, в которой все сразу затрещало и забулькало.
Стараясь не глядеть на судорожно бьющуюся, ускользающую из-под подошвы жизнь, старик зажмурился и снова ударил. И снова. И снова. На четвертый раз нога его увязла в чем-то мягком и жирном. С отвращением, Павлов дернулся и потрусил по переулку, то и дело шаркая ступней, стараясь избавиться от назойливого липкого тепла, что обволакивало его.
— Мерзость, мерзость, — бормотал профессор. — Господи, какая гнуснейшая гнусность!
Остановившись подле троллейбусной остановки, Павлов неопределенно махнул головой, и посмотрел вниз. Вся его левая нога до колена была вымазана в багряно-густом месиве.
Взвизгнув от отвращения, профессор пошел было вперед, но тотчас же остановился.
Перед ним стоял старый бомж. В испитом лице его, пожеванном жизнью, человеческие черты были смазаны, уступив место неловкой пародии. Он и сам не знал, что ему нужно и только подобострастно улыбался, шмыгая проваленным носом. «Какую же ужасную пакость сотворяет природа, эта больная тварь!» — ошеломленно подумал Павлов, разглядывая ходячее растение.