Поднимая время от времени глаза от книги и бросая взгляд за окно в тщетных надеждах узреть хоть какой-то повод для развлечения, д’Артаньян видел Планше, стоявшего у ворот со столь же унылым лицом, какое было у его хозяина. Бедный малый тоже отчаянно скучал на улице с печальным названием. В ответ на расспросы д’Артаньяна он охотно поведал, что здешние слуги из окрестных домов способны нагнать нешуточную печаль на молодого и веселого лакея блестящего гвардейца – как и их хозяева, способны просидеть вечер за одним-единственным стаканчиком руанской кислятины, а то и, о ужас, пикета[20], историй рассказывать не умеют и слушать не любят, проказам и ухаживанью за горничными безусловно чужды, проводят все время в бесконечном перемывании косточек своим хозяевам… Одним словом, господин и слуга пребывали в одинаково унылом расположении духа, нежданно-негаданно угодив в некое подобие ада…
Впрочем, в этом аду обнаружился свой ангел…
Даже премудрая госпожа де Кавуа с ее знанием жизни и житейской расчетливостью, как оказалось, попала впросак! Кастелянша из гардероба королевы, супруга г-на Бонасье, оказалась не набожной сухопарой старухой, а очаровательной молодой женщиной по имени Констанция, способной вскружить голову молодому дворянину отнюдь не в силу нехватки в этих местах других красоток. Она была прекрасна со всех точек зрения, и пылкое сердце д’Артаньяна, как легко догадаться, снова колотилось учащенно, а его фантазия представляла собой подобие лесного пожара. Госпожа де Кавуа, не подозревая о том, бросила щуку в реку. Особенно если учесть, что супруг молодой красавицы, г-н Бонасье, был скучнейшим пожилым субъектом, даже не галантерейщиком, а бывшим галантерейщиком, удалившимся на покой и жившим на проценты с удачно вложенного капитальца. Увидев впервые красотку Констанцию рядом с этой желчной образиной, д’Артаньян моментально вспомнил старую гасконскую сказку о красавице и чудовище, слышанную от кормилицы…
К его великому сожалению, каких бы то ни было шагов – на которые он все же готов был решиться, используя казуистически тот факт, что госпожа де Кавуа вовсе не запрещала ему ухаживать за кастеляншей, – предпринять никак не удавалось по не зависящим от него причинам. Очаровательная хозяйка дома за эту неделю появлялась всего дважды, а дома ночевала лишь единожды. Г-н Бонасье с нескрываемой гордостью сообщил как бы между делом д’Артаньяну, что его супруга всецело поглощена своими обязанностями в Лувре, и его, означенного г-на Бонасье, это, с одной стороны, несколько огорчает, ибо он неделями не видит законной супруги, с другой же стороны несказанно радует, поскольку такое рвение на службе королеве обязательно будет должным образом оценено и повлечет за собой несомненные выгоды…
Д’Артаньян, в соответствии с уже привитыми ему Парижем циническими взглядами на жизнь вообще и на молодых женушек пожилых буржуа в особенности, начал крепко подозревать, что постоянные отлучки прекрасной Констанции вызваны, быть может, не рвением на королевской службе, а рвением иного рода, проявляемым на крахмальных голландских простынях в обществе какого-нибудь придворного хлыща. Его христианнейшее величество, как известно, являл собою поистине недосягаемый образец добродетели, но его окружение следовало сему образцу лишь на словах, и гасконец достаточно наслушался о царивших в Лувре нравах. К тому же его величество так и не вернулся еще из Компьена, где изволил вторую неделю валяться в постели, мучимый воображаемыми хворями, что, несомненно, еще более раскрепостило дворцовые забавы. С нешуточной ревностью – на которую он, собственно, не имел никаких прав, но это не делало ее менее пылкой – д’Артаньян напоминал себе, что благородные луврские повесы вряд ли обошли своим вниманием очаровательную мадам Констанцию (по его скупым наблюдениям, отнюдь не выглядевшую монашкой).
Этими своими мыслями он, разумеется, не стал делиться с г-м Бонасье – во-первых, не стоит беседовать с пожилыми мужьями ветреных красоток о таких вещах, во-вторых, г-н Бонасье и без того производил на д’Артаньяна впечатление совершенно затурканного человечка, терзаемого страхами перед всем на свете. В минуты веселого настроения (увы, посещавшие его на улице Могильщиков крайне редко) д’Артаньян готов был даже допустить, что г-н Бонасье имеет за спиной какую-то грандиозную и жуткую тайну – ну, например, однажды он, застигнув женушку с любовником, сгоряча убил последнего и закопал тело в подвале…
Это был, разумеется, сущий вздор – г-н Бонасье выглядел трусом, не способным убить и полевую мышь, но порой его бегающие глазки, удрученный вид и вздрагивание при каждом громком звуке и впрямь заставляли гасконца верить, что дело тут нечисто…
Он с тяжким вздохом отвернулся было от окна, собираясь осилить еще десяток страниц "Декамерона"…
И застыл в неудобной позе.
Прекрасная карета нюрнбергской работы, запряженная двумя сильными нормандскими лошадьми, показалась на улице Могильщиков и, проехав немного, остановилась как раз напротив ворот домовладения г-на Бонасье, напротив подпиравшего воротный столб Планше, – а тот, узрев хотя бы подобие развлечения, уставился во все глаза на столь знакомый д’Артаньяну экипаж.
Действительно, это была та самая карета, запомнившаяся после событий в Менге… Более того, в глубине кареты своим орлиным взором д’Артаньян с колотящимся сердцем тотчас заметил ту самую прелестную и загадочную особу, не известную по имени герцогиню, красавицу лет двадцати пяти, с вьющимися черными волосами и глубокими карими глазами. На сей раз она была в палевом платье, щедро украшенном кружевами, в сиянии самоцветов.
Д’Артаньян замер у подоконника, не в силах шелохнуться. Владевшие им чувства были самыми противоречивыми и трудно поддававшимися определению, совсем недавнее прошлое ожило, вновь грозя захватить в поток событий… или нет?
Он видел, как с подножки кареты соскочила горничная, где она сидела по обычаю того времени, смазливая девушка лет двадцати, живая и проворная, с большим пакетом в руке. Она прямиком подбежала к оторопевшему Планше и спросила бойким, мелодичным голоском:
– Вы здесь служите? В этот доме?
– Д-да… – ответил чуточку растерявшийся малый.
– Вашему господину, – с озорной улыбкой произнесла горничная, сунула Планше в руку пакет и вприпрыжку вернулась на ступеньку. Кучер моментально хлопнул вожжами, прикрикнул на лошадей, и карета унеслась во мгновение ока, словно запряженные в нее кони были крылатыми… как их там? Ага, Фугасами!
Только теперь д’Артаньян очнулся от оцепенения и, перевесившись через подоконник, позвал:
– Планше!
Слуга быстренько поднялся в комнату, протягивая ему пакет, – не скрепленный сургучной печатью, а попросту заклеенный:
– Это вам, сударь!
– Мне? Ты уверен?
– Сударь, эта девчонка – до чего хороша резвушка! – ясно сказала: "Вашему господину". А другого господина, кроме вас, у меня нет и, дай-то бог, не будет…
Признав эти доводы совершенно неопровержимыми, д’Артаньян, не отсылая Планше, потянулся было разорвать пакет…
И остановился. Синими чернилами, четким, разборчивым, прямо-таки писарским почерком на нем было написано: "Жаку-Мишелю Бонасье для передачи известному лицу".
В первую голову д’Артаньян ощутил нешуточное разочарование – оказывается, произошла всего-навсего ошибка… Но тут же его мысли приняли иное направление. Даже менее проницательный человек, чем наш гасконец, сразу догадался бы, что столкнулся с какой-то крайне любопытной тайной. В самом деле, что могло быть общего меж некоей герцогиней, определенно замешанной в какие-то серьезные дворцовые интриги (как о том неопровержимо свидетельствовало происшедшее в Менге), и скучнейшим, убогим во всех отношениях галантерейщиком на покое? Вряд ли сыщется что-то более несовместимое, чем эти два человека – прекрасная герцогиня и пожилой рантье. И тем не менее…
20
Пикет – самое скверное вино того времени, прообраз нынешней "бормотухи" Изготовлялось не из винограда, а из виноградных выжимок.