Маршрутка стояла посреди оживленной улицы. Час пик лишь только начался, бесконечный поток транспорта вливался в артерии города по многочисленным сосудам, еще не успевшим вобрать в себя ямы и трещины, оставленные гололедицей. Весна робко давала знать о себе нелицеприглядным солнечным светом, струившимся сквозь утреннюю завесу уже привычного смога.
Маршрутка стояла.
Водитель выругался. Снова. Ядовито покряхтев, поправил зеркало заднего обозрения и вперился в одному ему ведомую точку. Здоровой, заросшей черной кабаньей щетиной лапой полоснул по рулю, ударил резко в центр, посылая в окружающий мир раздраженный гудок. Свирепо поднял плечи, набычившись.
Маршрутка стояла. Пассажиры, поначалу замершие в своих далеких индивидуальных мирах принялись роптать, от тихого гула переходя к тону более высокому и опасному. Словно улей проснулся, потревоженный неосторожным захватчиком.
Маршрутка стояла.
Наконец ручка входной двери робко поползла вниз, будто бы неуверенная в своих намерениях, вниз, еще ниже. Дверь со скрипом приоткрылась и в салон, вместе с разящим шумом просыпающегося города проникла пара белесых, окруженных сетью морщин глаз, следом за ней и человечек-древний, увядший, словно прозрачный старичок в тесном пальтишке и меховой шапке. Дедок был крошечный, согнутый вдвое возрастом и болезнью. Рот его шамкал постоянно, впрочем не издавая ни звука. Глаза смотрели по доброму и как-то пугливо.
Маршрутка стояла.
Неловко повернувшись, дедушка взялся узловатыми пальцами за ручку и попытался прикрыть дверь. Упрямый кусок металла выскочил из сухой руки и дверь снова открылась, скрипом своим отравляя воздух.
Маршрутка стояла.
Водитель, резко повернувшись на своем троне вперил в старика ненавидящие глаза. Хрюкнул злобно прямо в сушеное лицо: «Мест нет, старый хер! Нет мест!»
«Я постою», — обреченно засуетился старичок, пытаясь закрыть упрямую дверь, — Постою…
Дверь не закрывалась.
Юра Игнатьев, молодой человек без определенного рода занятий, сидевший на первом сиденьи, внезапно толкнул дедушку в бок. «Пшел вон, мразь!»-буркнул он тихо, сетуя на нарушенное благополучие. Дедушка лишь икнул, от страха ли-неизвестно.
Анна Семеновна Херувимова, прикорнувшая на заднем сиденьи и затертая в самый угол огромным, неприглядного вида детиной в белом шарфе навыпуск, приподнялась со своего насеста и неожиданно звонким пионерским голосом крикнула: «Гоните прочь этого старого жида! Сколько крови попортили!»
Вслед за ней поднялся и Антон Васильевич Персиков, 43-летний инженер без стажа. Поднялся со скрипом, с приставной скамеечки, чуть не доставая рано поседевшей головой до потолка.
«Ах ты мудак!»-горько сказал он, и тяжелой дланью толкнул навязчивого старика в заштопанное плечо. Дедушка не удержался на ногах и тяжело навалился на Виктора Перегудова, к рассказу впрочем, отношения не имеющего.
«Позвольте мне объяснить»-одними губами прошелестел дедушка, нервной рукой пытаясь достать из кармана грорку мелочи.
«А не хер мне тут! — шофер взвился словно пожарный гидрант, — Обосрался так уж стой! Ты мне тут дерьмагогию не разводи! Кому сказано — иди на!»
Рувим Мандельштам, председатель фонда украинской народной песни, услужливо приподнялся со своего кресла и хитро зыркнув по сторонам пристрелянным взглядом, подтолкнул дедушку к открытой настежь двери.
«Иди, божий человек, иди! — тихонько пропел он фальцетом. — Нет тебе места среди живых. Иди себе, ступай».
Старичок попятился, елозя губами по пересохшему рту, закатил глаза и задом, по бабьи как-то принялся спускаться по коротким ступенькам на улицу. В этот момент, водитель, не выдержавший напряженно-свистящего воздуха за окном, выругался чудовищно, рванул на себя рычаг и ногой в грязном тяжелом ботинке ударил о педаль газа. Ладно понесся вперед маленький автобус, дедушка, отчаянно цепляясь руками за пустоту, словно катышек бумаги из трубки-плевалки вылетел на проезжую часть, перевернулся трижды, рассекая лбом непотревоженность города, пискнул и затих грудой ветоши.
— Закрой дверь, пацан, — обратилась к Юре Игнатьеву доселе молчавшая Петровна. — Как бы не расшибиться…
ДТП
Жестоко изуродованный временем «Жигуленок» остановился, скрипя всем своим угасающим телом как-раз в тот момент, когда Юра уж совсем было отчаялся поймать такси. Наклонившись и приоткрыв дверь, он встретил вопрошающе-заинтересованный взгляд водителя-пожилого благообразного мужчины с бородкой клинишком. На голове у водителя творилось невесть что, впрочем, это совершенно не важно.
— Лермонтова, пять рублей. — без запинки произнес Юра, ставшую уже почти ритуальной фразу.
— Шесть! — жадно блестнув глазом, рыкнул водитель. На губах его выступила пена, недостаточно для того, чтобы заметить ее, но вполне достаточно для того, чтобы задуматься. Факт этот сам по себе незначительный, весьма сложен для восприятия, а посему говорить о нем не следует.
— Пять. — надменно ответил Юра.
— Садись.
Вот так вот, просто и без обиняков.
К слову, дорога на Лермонтова, в выходной, спокойный день, занимающая 10 минут, учитывая светофоры и пробки, в день рабочий обычно растягивается минут на сорок, за вычетом указанных факторов. Путь, согласитесь, долгий и отвратительно гнусный, принимая во внимание ухабы, ямы и коровьи лепешки.
Ехали вязко. На каждом перекрестке, «Жигуленок» охал, испуская из недр своих пар и вонь. Водитель кусал ус, свирепо шептал на иврите и глядел исподлобья, не то, чтобы бесповоротным, но все же гадким взглядом. Юра, комкал в руках портфель, сипел… Наконец, выехали на Щукинскую. По брусчатке катилось совсем из рук вон, но машин здесь было не так много, да и коровьего дерьма поубавилось.
— Надо же, — доверительно произнес водитель, — Америкосы, России выставили ноту, бля, протеста!
— Ась? — вяло поинтересовался Юра, комкая портфель. Перед глазами его вертелись оживленным хороводом лица сотрудников, зябнущих перед входной дверью в офис. Ни у кого, кроме Юры, ключей, разумеется не было.
— Грю, америкосы, выставили России ноту…бля, — повторил водитель, басом выделяя «Бля». — Чтоб не продавали мотоциклы «Урал» арабам, потому как арабы на этих мотоциклах гоцают и америкосовских солдат мочат. Из Калашей, — Водитель заржал.
— Хе, — вежливо заметил Юра, — Америка, та еще страна… Сверхдержава…
Водитель подозрительно скосился на Юру… — Что за херня? — проворчал он с угрозой, — Какая в жопу свехдержава? Америка против России, тьфу! Гавно! Как есть — гавно! Ихний гомик-президент, у нашего отсосет! — он ухмыльнулся многозначительно…
— Эхм, но…в Америке…хм-м…стабильность… А в России…м-да… дома взрывают..
Реакция последовала незамедлительно и явила собой яркое доказательство того, что вступать в разговор и, прежде всего, садиться именно в эту машину, Юре не следовало. Злобно крякнув, водитель ударил несколько раз о руль дубленым кулаком, брызнул слюной направлении лобового стекла и дикой хваткой вывернув руль, подрезал мирно дремлющий «Москвич», ударил по газам и понесся по Щукинской во всю прыть, резво подскакивая на брусчатке. Не глядя на дорогу, вперил в Юру взгляд, полный тоскливой ненависти и захрипел, отчаянно спотыкаясь о собственную речь:
— Ты что, пацан, что ты?! Ты, бля, бля….РОССИЯ!!! В России положение! Вес! Стабильность! Люди богатеют….за нас….бля, партия. Ебена мать! Дома…ах, сука, бля…люди гибнут! Люди??? Гибнут??? Так, сука, это ж чечены, чехи, духи-падлы, они…они, бля, и в Щукино, и в Останкино, и в Москино, бля….кругом духи….и ХОХЛЫ! Хохлы-продали Украину! Рабская нация! Сосут у арабов, бляди, сосут и лижут! Суки…у духов. Я бля, на войне, нах….я бля…за Россию!
Юра инстинктивно сжался в кресло. Будучи, к ужасу своему, именно хохлом, он потерялся окончательно в эксерсизах разъяренного водителя. Из всего шипяще-брызгающего монолога, он понял лишь то, что водитель ненавидит хохлов, за то, что они сосут. и, судя по всему, лижут. Имея при этом, некоторое отношение к гражданам свободной Ичкерии. И что водитель убивал бы…или убивал, и тех и других, будучи на войне… или за войну. Россия же была рулевым, а Америка — жопой.