«Советскому читателю не нужны такие псевдонаучные “комментарии", которые подменяют действительное изучение произведений Пушкина, его замечательной жизни и гениального творчества ковыряньем в малосущественных мелочах личной жизни поэта и разными по этому вопросу догадками» [309].
Отличительной для популизма того времени также стала тенденция выделять темы русской направленности. Подобный этнический партикуляризм проявился еще до февраля 1937 года, а именно в 1936 году на вышеупомянутом заседании в Кремле в выступлениях Демьяна Бедного, поэта, изо всех сил старавшегося приспособиться к новому идеологическому климату [310]. В дневнике Чуковского находим упоминание о бестактных возражениях бывшего рапповца на предложение проводить праздничные мероприятия в Ленинграде:
«— Убивали там! — крикнул Демьян и выступил со своим проектом Пантеона. Нужно перенести прах Пушк[ина] в Москву и там вокруг него образовать Пантеон русских писателей. Неожиданно Мейерхольд (который до сих пор был ругаем Демьяном нещадно) начинает ему поддакивать:
— Да, да! Пантеон, Пантеон… Великолепная идея Демьяна… да… да… Непременно Пантеон» [311].
Идея Бедного установить памятник печатному слову в советской столице говорит сама за себя. Советского в нем не слишком много: он не восхваляет соцреализм, не отдает дань литературным основам украинского, грузинского, киргизского или других языков союзных республик. Вместо этого, главный памятник русским классикам превозносит одну единственную литературную традицию. Предложение Бедного с его номинированием русской литературы primus inter pares (первой среди равных) не было немедленно отвергнуто — это указывает на то, что расстановка доминирующих идеологических тенденций начинала меняться: трудно представить себе подобное заявление на официальном собрании еще несколько лет назад [312].
Хотя замысел Бедного так никогда и не был осуществлен, подобные предложения то и дело звучали на последующих заседаниях комитета. Особый интерес представляет диалог И. К. Луппола и Бубнова в октябре 1936 года:
«Луппол: По поводу творческого заседания [которое будет официально отмечать годовщину в Большом театре], после вступительной речи должен быть один основной доклад от правительства или Пушкинского комитета, который ответил бы на вопрос, какое Пушкин имеет для нас и для всех прочих значение? Это задача не узко-литературоведческая, а задача политическая и нужно раскрыть при этом содержание постановления правительства о Пушкинском комитете.
Бубнов: Это верно и выступления, которые будут должны эту формулу раскрыть: великий русский поэт родоначальник русской литературы, и основатель нового русского языка» [313].
Популизм и руссоцентризм были вписаны непосредственно в программу официальных торжеств, заняв место науки и самой литературы.
Современного исследователя юбилейные мероприятия в феврале 1937 года поражают тем, насколько прямо и безоговорочно подчеркивалась русская этническая принадлежность Пушкина [314]. Предвосхищая выбор имен из русского национального прошлого в течение следующих полутора лет, а также официальное объявление русского языка советским лингва-франка [315], пушкинские торжества превратили поэта в литературный образец для всего СССР [316]. Подозрительная беспечность в употреблении местоимений «мы» и «они» («русские» и «нерусские») в следующем фрагменте из передовицы «Правды» особенно показательна:
«Русский народ чествует память величайшего своего поэта, создателя русского литературного языка, родоначальника новой русской литературы. И все народы советской страны присоединяются братски к этому празднику русской литературы, потому что эта литература стала и для них близкой и родной» [317].
Если верить «научным» статьям того времени, влияние поэта распространялось не только на русскую литературу: татарские, башкирские и прочие нерусские литературные традиции оказались также обязаны Пушкину своим развитием [318]. И хотя во второй половине 1930 годов официальное признание, наряду с такими величайшими русскими писателями дореволюционного времени, как Л. Н. Толстой и М. Ю. Лермонтов, получили лишь Шевченко, Руставели и другие нерусские писатели, лишь «основатель новой русской литературы» удостоился столь пышных и масштабных мероприятий [319].
Под влиянием нового курса на классику и русское национальное прошлое смахнули пыль с произведений, не издававшихся на протяжении двадцати лет. Они понадобились для продвижения новых приоритетов — от патриотизма до военного героизма. К началу войны канону стали соответствовать не только пушкинские «Полтава» и «Песнь о вещем Олеге», но и «Война и мир» Толстого, «Тарас Бульба» Гоголя, а также произведения об Иване Грозном А. К. Толстого и М. Ю. Лермонтова [320]. Пушкин, конечно же, бил рекорды по количеству публикаций, Л. Н. Толстой и Лермонтов шли вторыми: огромные тиражи «Воскресения», «Казаков», «Анны Карениной» и «Севастопольских рассказов» не уступали несомненно «вечному» «Герою нашего времени» [321]. Басни дореволюционных авторов, например И. А. Крылова, были также переизданы после того, как Горький в 1934 году на Первом Всесоюзном съезде советских писателей одобрительно высказался о фольклоре, тем самым, стимулировав массовый интерес к этому жанру [322]. Очевидно, ни одна из этих книг не имела ничего общего с революцией, социалистическим строительством, советским патриотизмом или любой другой стороной жизни сталинского общества. На самом деле в перспективе 1930 годов большинство классических произведений выглядят устаревшими, сентиментальными и лишь опосредовано соприкасающимися с соцреализмом — исключительно в плане эволюции метода. Но сколь бы ни оправданы были подобные соображения в отношении отдельных произведений, партийная верхушка мыслила масштабнее: в ее представлении присвоение классического канона должно было придать советскому искусству и литературе авторитетность, наделить родословной и традицией, отсутствовавшим вот уже пятнадцать лет.
Возрастающий интерес к традиционным литературным формам подготовил плодородную почву для публикации эпических произведений самих советских писателей [323]. В. Соловьев отдал должное героизму Кутузова в поэзии, А. Н. Толстой и В. И. Костылев создали романы о Петре Первом и Кузьме Минине [324]. Примечательно, что успешные патриотические проработки русского национального прошлого привели всех трех авторов в поисках будущего драматического материала к личности Ивана Грозного [325]. В. Ян и С. Бородин заглянули еще дальше в глубь веков, выпустив с 1938 по 1941 год романы под названием «Чингиз Хан» и «Дмитрий Донской». В этих военных эпопеях отдавалось предпочтение событиям из далекого прошлого, однако некоторые авторы писали и на более «современные» темы. Так, действие саги о Крымской войне С. Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» разворачивается вокруг испытаний, выпавших на долю русского офицерства XIX в. [326].
Согласуя свои усилия с государственными издательствами, библиотеки старались использовать подобную литературу для внушения чувства патриотизма советским гражданам всех возрастов [327]. В дневниковых записях, в печати и интервью мы находим упоминания, свидетельствующие об огромном всплеске общественного интереса к русской классике и произведениям ее советских подражателей [328]. В газете «Магнитогорский рабочий» в 1936 году сообщалось, что только биография Сталина, написанная Анри Барбюсом, может соперничать по популярности с произведениями Толстого, Тургенева, Островского и Горького [329]. Изучение классической литературы было также включено в школьную программу, хотя и здесь не обошлось без политизации. Например, учитель московской школы № 167 обратился к повести «Тарас Бульба», чтобы при объяснении темы «Борьба Украины с польским владычеством» показать вековое желание украинских крестьян перейти под русский суверенитет. «Правда» поддерживала такой междисциплинарный метод преподавания, подробно рассказывая о том, как на Московском подшипниковом заводе им. Л. М. Кагановича рабочие, изучающие устройство средневекового Киевского государства «познакомятся с замечательным произведением русского эпоса "Слово о полку Игореве", прослушают музыкальные отрывки из оперы Бородина "Князь Игорь"» [330].
309
А. С. Бубнов. К пушкинским дням//Правда. 1936. 17 декабря. С. 2; см. также: ГАРФ 305/1/10/71.
310
Снисходительное отношение к русскому народу в публикациях обернулось для Бедного крупными неприятностями в 1931 году, когда он был жестко раскритикован Сталиным, а затем подвергнут публичной «порке» Л. З. Мехлисом. См.: Сталин. Тов. Демьяну Бедному: (Выдержки из письма)//Сочинения. Т. 13. М., 1951. С. 23-27; Л. Мехлис. За перестройку работы РАПП//Правда. 1931. 24 ноября. С. 2-3. См. прим. 43 ниже.
314
Клише «великий русский национальный поэт» в отношении Пушкина вошло в массовое сознание в результате памятных мероприятий. Это подтверждают источники, относящиеся ко времени до пропагандистской кампании, организованной в поддержку торжеств 1937 года. Например, в книге отзывов посетителей пушкинской выставки в Третьяковской галерее в 1936 году из сотни отзывов, оставленных рядовыми советскими гражданами, лишь в одном содержится упоминание о национальности Пушкина. См.: ОР ГТГ 8.II/629/39об.
316
Привет избранникам великого народа//Литературная газета. 15 января 1937. С. 1; Национальная гордость Пушкина/ДІравда. 7 февраля. 1937 С. 4. Что касается полного обзора праздничных мероприятий, см. газетные вырезки в: ГАРФ 305/1/17, 18. О плане мероприятий см.: 305/1/3-7 Ц 13 и 16. См. также: Jeffrey Brooks. «Thank You, Comrade Staling Soviet Public' Culture from Revolution to Cold War. Princeton , 1999. P. 77,118-120.
317
Курсив мой. Народные пушкинские торжества // Правда. 1937. 2 февраля. С. 1; см. также: Karen Petrone. Life Has Become More Joyous, Comrades: Celebrations in the Time of Stakin. Bloornington, 2000. P. 128-131.
318
О грузинской, армянской, украинской, башкирской и других национальных литературах см.: Революция и национальности. 1937. № 1-4. Акцентирование долга перед поэтом иронично в том смысле, что красочные описания Пушкиным Закавказья способствовали ориентализации этих регионов в советский период: основное внимание оказалось сосредоточено на экзотических и необычных аспектах традиционных культур, подчеркивался контраст между русским развитием и нерусской недоразвитостью. См.: Азадовский. Пушкин и фольклор // Правда. 1937. 5 февраля. С. 2; А. Еголин. Великий народный поэт // Пушкин: Сборник статей. М., 1941. С. 6. Понятие ориентализма у Э. Сейда, будучи полезным инструментом для понимания Советского периода, едва ли применимо к XIX в. См.: Edward W. Said. Orientalism. New York , 1978; Susan Layton. Russian Literature and Empire: The Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoi. Cambridge , Eng. , 1994. P. 7-8; Nathaniel Knight. Grigor'ev in Orenburg , 1851-1862; Russian Orientalism in the Service of Empire?//Slavic Review. 2000. Vol. 59. № 1. P. 74-100 (и его дискуссию с Адибом Халидом и Марией Тодоровой в: Kritika, 2000. Vol. 1. № 4. P. 691-727.
319
Иной точки зрения придерживается Юрий Слезкин: The USSR as a Communal Apartment, or, How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // SIavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 448.
320
Пушкин. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 17-64. Т. 2. С 243-246; Л.H. Толстой, Война и мир. М., 1936; Н. В. Гоголь. Миргород. М., 1947; А. К. Толстой. Драматическая трилогия: Смерть Иоанна Грозного. Царь Федор Иоаннович. Царь Борис Годунов. Л., 1939; М. Ю. Лермонтов. Песня про Царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова//Полное собрание сочинений. Т. 3. М., 1935. С. 315-330. См.: С. Неллер-Салли. «Классическое наследие» в эпоху соцреализма, или похождения Гоголя в стране большевиков//Соцреалистический канон / Под Ред. X. Гюнтер и Е. Добренко. СПб., 2000. С. 509-522;
321
Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1928-1958. Т. 4, 6, 18-20, 32-33; М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени. М., 1947; Friedberg. Russian Classics in Soviet Jackets. P. 36-37, 195-198. Достоевского волна переизданий обошла стороной. «Великий писатель, — как заметил однажды Сталин, — и великий реакционер. Мы его не публикуем, потому что он оказал бы плохое влияние на молодежь!». См.: Milovan Djilas Conversations with Stalin. New York , 1962. P. 157
322
Первый Всесоюзный съезд советских писателей, 1934: Стенографический отчет. С. 10; И.А. Крылов. Басни. М., 1935; Frank J. Miller. Folklore for Stalin; Folklore and Pseudofolklore of Stalin Era. Armonk, 1999. P. 7-11.
323
См. Е.Добренко. «Занимательная история»: исторический роман и социалистический реализм // Соцреалистический канон/Под. ред. X. Гюнтера и Е.Добренко СПб., 2000. С. 874-895 Согласно исследованиям массовой аудитории, уже к концу 1920 годов предполагалось, что идеальный роман должен во многом напоминать монументальные образцы жанра, написанные до революции. Как пишет Добренко, перефразируя действительные читательские опросы: «книга должна быть большой, толстой; сюжет должен быть "занимательным", "с приключениями"; язык должен быть "художественным”; книга должна быть написана "понятным языком"». См.: Добренко. Формовка советского читателя: Социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. Гл. 3. Особенно: С. 119-120.
324
В. Соловьев. Фельдмаршал Кутузов. М., 1940; А. Толстой. Петр Первый: В 2 т. М., 1930, 1937; В. И. Костылев. Козьма Минин. М., 1939.
325
См.: Kevin М. F. Piatt and David Brandenberger. Terribly Romantic, Terribly Progressive, or Terribly Tragic: Rehabilitating Ivan IV under I. V. Stalin//Russian Review. 1999. Vol. 58. № 4. P. 635-654; Maureen Perric. The Cult of Ivan the Terrible in Stalin's Russia . New York, 2001. Chaps. 4-6.
326
В. Ян. Чингиз-хан. Мм 1938; С. Бородин. Дмитрий Донской. М., 1940; С. Сергеев-Ценский. Севастопольская страда//Октябрь. 1937. № 7-9; 1938. № 1-3.
327
Н. М. Головин. О воспитательной работе в школе//Воспитательная работа в начальной школе: Сборник статей/Под ред. С. Н. Белоусова. М., 1939. С. 45; РГВА 9/32с/90/25-26, 29-30; 9/35с/92/215.
328
См.: Девушка из Кашина: Дневник и письма юной партизанки Инны Константиновой. Мм 1958. С. 34; Юрий Баранов. Голубой разлив: Дневники, письма, стихотворения, 1936-1942/Под ред. Е. Старшинова. Ярославль, 1988. С. 27-29; Maurice Friedberg. Russian Writers and Soviet Readers//American Slavic and Eastern European Review. 1955. Vol. 14. № 1. P. 108-121. Конечно, не все стали «учиться у классиков». Например, во время проверки 1939 года комиссар училища для младших офицеров Военно-воздушных сил по фамилии Затятик заявил, что читал «Войну и мир», однако не смог вспомнить ни автора, ни сюжета. Более того, он забыл и имя командующего российскими войсками (Кутузов) и был твердо убежден, что в романе описаны события Первой мировой войны. См.: РГВА 9/29с/452/236.
329
Любимые авторы магнитогорцев//Магнитогорский рабочий. 1936; 1 сентября. С 4; см. также: У прилавка книжного магазина// Правда. 1938. 5 ноября. С. 4.
330
ГАРФ 2306/70/2631/188; Рабочие «Шарикоподшипника» изучают историю СССР//Правда. 1938. 19 марта. С. 6.