Имя Пушкина было в 1947 году на устах у всех. Материалы, связанные со 110-й годовщиной его смерти, публиковались в таком количестве, превзойти которое удалось лишь спустя 22 месяца, когда в 1949 году праздновалось его 150-летие. К тому моменту пропагандируемый официально культ поэта достиг беспрецедентного размаха — только в 1949 году его произведения были изданы общим тиражом около 45 миллионов экземпляров [811]. На празднестве, устроенном в Большом театре, Фадеев с гордостью сказал, что книги поэта можно найти практически в каждом советском доме, у каждой семьи. Как отмечает один из ведущих специалистов, во время юбилея была выпущена масса посвященных поэту статей, брошюр, очерков; о Пушкине говорили на лекциях и по радио; издавались стихи и поэмы, романы, рассказы и пьесы, сочиненные на пушкинские сюжеты или описывающие его жизнь; произведения Пушкина инсценировались, экранизировались и записывались на радио, их клали на музыку, по ним ставились балеты; появилось множество скульптурных, живописных и графических портретов классика, он взирал с плакатов и произведений прикладного искусства; произведения самых разных литературно-художественных жанров иллюстрировали его жизнь и творчество. Памятные мероприятия — открытия монументов, выставки, конкурсы и проч. — устраивались по всей стране целый год. Музеи поэта были открыты в «городе-памятнике» Пушкине и в Михайловском, где после разрушения нацистскими захватчиками была восстановлена усадьба семьи Пушкиных [812]. Юбилейные торжества приняли такой размах, что даже партийные руководители, далекие от литературы, были вынуждены принимать в них активное участие. Так, псковская партийная организация обращалась к ряду государственных деятелей — от К. Е. Ворошилова до М. А. Суслова — с просьбой выделить средства для восстановления Михайловского [813]. Ажиотаж большей силы наблюдался только в связи с празднованием 70-летия Сталина в декабре 1949 года.
Статус Пушкина как одного из любимейших авторов эпохи, разумеется, отражал немеркнущую популярность русской классической литературы среди населения РСФСР. О ней свидетельствуют результаты опросов читательских предпочтений, проводившихся после войны. Так, самым любимым писателем выпускников высших школ г. Челябинска оказался Лев Толстой, за ним шли Горький, Пушкин, Лермонтов, Шолохов, Маяковский, Фадеев, Н. А. Островский. Любимые герои расположились в следующем порядке: Павел Корчагин, Андрей Болконский и Наташа Ростова, Татьяна Ларина, Павел Власов. Аналогичные результаты были получены и участниками более масштабного «Гарвардского проекта» по исследованию советской социальной системы, осуществленного в 1950-1951 годы. Они также подтвердили, что русская классика пользуется большим авторитетом в советском обществе — больше, иногда, чем самые известные работы социалистического реализма. Например, один из опрошенных прямо заявил: «Я читаю старых писателей, а советских не читаю. Я предпочитаю Толстого и Пушкина Горькому и даже Шолохову» [814].
Но подобное отношение было исключением. Произведения авторов социалистического реализма читались в Советском Союзе повсеместно. При этом современные писатели во многом ориентировались на русскую классику и проявляли большой интерес к истории. Так, в 1946 году была посмертно опубликована третья часть романа А. Толстого «Петр Первый» [815]. В то же время Осипов выпустил новую книгу, посвященную Семилетней войне и озаглавленную «Дорога на Берлин». На следующий год Костылев завершил трилогию об Иване Грозном [816]. В том же 1947 года Ю. Слезкин опубликовал роман о Брусилове, а Л. И. Раковский закончил своего «Генералиссимуса Суворова». Воспользовавшись успехом этой книги, а также двух биографий адмирала Ушакова, написанных сразу после войны М. Яхонтовой и Г. Штормом, Раковский выпустил в 1952 году роман «Адмирал Ушаков» [817].
Нет ничего удивительного в том, что авторы биографий и исторических романов обращались к таким темам; более интересно, что и писатели, отображавшие современную действительность, также очень часто использовали образы народного прошлого. Б. Н. Полевой, описывая в своей знаменитой «Повести о настоящем человеке» поле боя, увиденное Алексеем Мересьевым, проводит параллель с картиной В. Васнецова «После побоища Игоря Святославовича с половцами»:
«Всюду мертвые фигуры в ватниках и стеганых штанах, в грязновато-зеленых френчах и рогатых пилотках, для тепла натянутых на уши; торчат из сугробов согнутые колени, запрокинутые подбородки, выпятившиеся из наста восковые лица, обглоданные лисами, обклеванные сороками и воронами.
Несколько воронов медленно кружились над поляной, и вдруг напомнила она Алексею торжественную, полную мрачной мощи картину Игоревой сечи, воспроизведенную в школьном учебнике истории с полотна великого русского художника» [818]
Перенесение образов средневекового эпоса, запечатленных в известном произведении живописи, в повесть о Второй мировой войне выполнено мастерски. Картина Васнецова была выставлена перед войной в Третьяковской галерее и получила широкое освещение в прессе; она придала повествованию Полевого эпическое звучание, которого он не смог бы добиться с помощью образов и символов советской эпохи. В. Ажаев в своем романе «Далеко от Москвы», отмеченном Сталинской премией, хотя и уступающем книге Полевого по своим художественным достоинствам, также апеллирует к культурным ценностям, которые обладают непреходящим авторитетом благодаря своей мифологической природе. Один из героев романа, инженер, мечтает о том, как выскажет своему товарищу все, что он думает по поводу его неверия в успех постройки военного объекта: «Смотрю я на вас, Петр Ефимович, и не понимаю: по какому праву зовете вы себя русским? Где размах ваш русский, где любовь ваша к новому? Что русского в вас осталось?» [819] Как показывают эти два примера, даже при обращении к злободневным темам писатели послевоенной эпохи не могли обойтись без помощи догматов национал-большевизма.
Хотя многие авторы искренне разделяли этот сугубо положительный взгляд на русскую историю, перед цензорами была поставлена задача следить за соблюдением официальной линии. Главлит призвал современных писателей воздерживаться от открытого поношения старого режима. Г. Ермолаев в своем исключительно ценном исследовании деятельности государственной цензуры скрупулезно перечисляет редакторские исправления в романах, изданных после войны, — в частности, в «Степане Разине» А. П. Чапыгина, «Севастопольской страде» Сергеева-Ценского, «Брусках» Ф. Панферова. Главлит стремился усилить руссоцентристское звучание произведений современной литературы, убирая детали, характеризующие русских с отрицательной стороны или выражающие симпатию автора к представителям других национальностей. Особенно грешили этим Панферов в своих «Брусках», Вс. Иванов в пьесе «Бронепоезд 14-69» и Шолохов в «Тихом Доне» [820]. Кроме того, из библиотек и букинистических магазинов были изъяты старые издания этих произведений, как и литература, изданная в странах Западной и Центральной Европы и ввезенная в СССР возвращающимися домой красноармейцами [821].
811
Marcus С. Levitt Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880. Ithaca, 1989. P. 167. О тиражах см.: Библиография произведений А. С. Пушкина, 1949: юбилейный год. М., 1951. См. также: РГАСПИ 17/132/232.
812
А. Фадеев. Светлый и всеобъемлющий гений//Литературная газета. 1949. 8 июня. С. 1; Levitt. Russian Literary Politics. P. 167-168. В послевоенной пропаганде Пушкина не обходилось, конечно, и без отдельных удручающих эпизодов. Его стихотворение «Памятник», которое в конце 1930-х годов служило своего рода официальным заклинанием, в конце 1940-х следовало читать на школьных уроках, пропуская слова «и друг степей калмык», так как представители этой этнической группы во время войны были, депортированы НКВД, подобно чеченцам, крымским татарам и некоторым другим народам, обвиненным в сотрудничестве с нацистскими оккупантами (интервью, взятое 29 декабря 1999 у Г.И. Богина из г. Твери). О стихотворении Памятник, см. гл. 5, прим. 76.
814
РГАСПИ 17/125/424/60; HP 46/а/4/22; HP l/a/1/20, 41, 46; HP 2/a/1/35; HP 18/a/2/65; HP 17/a/2/78; HP 25s/a/3/40; HP 26/a/3/74; HP 34/a/4/41; HP 34s/a/4/33; HP 41/a/4/46-47; HP 46/a/4/22; HP 61/a/5/35; HP 62/a/6/32; HP 66s/a/6/17. См. также: A. Бобров. О чтении сельской молодежи // Библиотекарь. 1946. № 9-10. С. 36-38. Некоторые исследователи, чтобы создать ложное впечатление о популярности советских писателей, просто не включали дореволюционных в свои анкеты; см.: П. Гуров. Что читают молодые читатели московских библиотек из советской художественной литературы//Библиотекарь. 1948. № 8. С. 33-35. См. также: Евгений Добренко. Формовка советского читателя: Социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб., 1997. Гл. 8.
816
К. Осипов. Дорога на Берлин. Исторический роман. М., 1946; В. И. Костылев. Иван Грозный. Невская твердыня, М., 1947.
817
Ю. Слезкин. Брусилов: Роман. М., 1947; Л. Раковский. Генералиссимус Суворов. М., 1947; Раковский. Адмирал Ушаков. М., 1952; М. Яхонтова — Корабли выходят в море. М., 1945; Г. Шторм. Флотоводец Ушаков. М., 1947.
819
Василий Ажаев. Далеко от Москвы. М., 1948. С. 339, 416, 482, 539; Thomas Lahusen. How Life Writes the Book: Real Socialism and Socialist Realism in Stalin's Russia . Ithaca, 1997. P. 236. В речи инженера содержится косвенный намек на известные слова Сталина о «революционном русском размахе», которые Молотов повторил почти сорок лет спустя, одном из интервью; см.: Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С.90.
820
Herman Ermolaev. Censorship in Soviet Literature, 1917-1991. New York , 1997. Chap. 3, особ. P.106-115; Thomas Lahusen. The Ethnicization of Nations: Russia , the Soviet Union , and the People // South Atlantic Quarterly. 1995. Vol. 94. № 4. P. 1110-1113.
821
См., например, РГАСПИ 17/132/103/119, С особой бдительностью цензура следила за букинистическими магазинами, торговавшими «трофейной» литературой, в основном европейского происхождения, — порнографическими изданиями, сенсационными романами с описанием постельных сцен между разнополыми и однополыми партнерами и книгами неприемлемыми по политическим соображениям. См.: РГАСПИ 17/125/442/30-44, особ. 32-33; Ermolaev. Censorship. P. 131-136.