Лукьянов Аркадий Викторович
Д Ж Валеев как мыслитель России
Лукьянов А.В. (БашГУ)
Д.Ж. Валеев как мыслитель России
Обращаясь к творчеству Д.Ж. Валеева, легко попадаешь под обаяние его мысли и личности. Это не так уж и плохо если, мысль богата содержанием, а личность противоречива и по-своему прекрасна.
Из всей совокупности проблем, которые ставил профессор Д.Ж. Валеев, мне особо импонируют те, что лучшее и полнее отвечают общему замыслу - показать его как одного из интереснейших умов в истории общественной мысли современной России, как гуманиста и человека, устремленного к правде и справедливости. Вполне осознавая, что исполнение такого замысла (даже в достаточно сжатом изложении) - задача весьма многотрудная, я рассчитываю прежде всего на снисходительность и понимание читателя, на его поддержку избранной мною темы.
Метафоры есть, к сожалению, одно из многого, что приводит меня в отчаяние, когда я что-либо сочиняю. Так, что, что считается любовью, справедливостью, бескорыстием, это лишь, как пишет Ф. Кафка, "удивительным образом" ослабленные социальные пороки1. замечательно поэтому то, что Д. Ж. Валеев отлично осознавал всю противоречивость стремления человека к счастью и любви. Он чувствовал всю сладость грусти и то, как из глубин своей слабости человек часто поднимается с обновленными силами.
Его творчество, пожалуй, пронизывают две главные темы, два главных интереса - интерес к тому, как рождаются моральные нормы и как затем они трансформируются в правовые и глубокий интерес к башкирской литературе, культуре, обычаям. Все эти поиски и устремления достаточно полно отражены в его сочинениях, краткая информация о которых содержится в книге П.В. Алексеева "Философы России XIX - XX столетий. Биографии, идеи, труды"2.
Д.ж. Валеев - его можно считать учеником и непосредственным последователем Л.Н. Когана - жил и работал в Башкирии; по крайней мере львиная доля его деятельности связана с Башкирским государственным университетом. Здесь он заведовал кафедрой этики, эстетики и культурологии, здесь он создал философскую школу, которая получила широкую известность не только в Башкирии, но и за ее пределами. До того. Как он сформировал свое учение, он изучал философские системы Б. Спинозы, Д. Юма и И. Канта, стремясь придать ему объективную внутреннюю связь. Решительный шаг к разработке своей теории был сделан в тот момент, когда он принял в качестве отправного пункта ту мысль, что первые моральные нормы не могли быть только запретами, а имели синкретическую структуру, т.е. содержали как императивы активного поведения, так и запреты.
Как показывает история развития философской мысли в России за последние тридцать лет, это положение остается тем интенциональным центром, вокруг которого вращается вся этическая и социально-философская мысль. Если мы действительно глубоко задумаемся над этой достаточно простой мыслью, то не сможем не сделать другой решительный шаг, связанный с осознанием первой моральной нормы как последней тайны свободы. Ведь если данная норма была бы только запретом, то в этом случае она рождала бы исключительно страх-боязнь, который а представляет собой чисто эмпирический феномен и не выводит человека из животного состояния.
Поэтому совершенно очевидно, что уже самая первая моральная норма была связана с таким страхом, который представлял собой экзистенциально-онтологическую характеристику человеческого "Я", некое неопределенной и "метафизическое" чувство, некое томление или страх-тоску (например, страх утратить то, к чему ты прирос душой и телом). Именно этот последний страх, с которым только и связан нравственный и культурный прогресс человечества, есть своеобразная и самая первая рефлексия над влечением или желанием, которое составляет, как мне думается, некое пра-бытие и благодаря которому уже впоследствии рождается мир правовых реалий. Генезис морали оказался самым теснейшим образом связанным с генезисом права, так что "в ходе этого процесса на стадии трансформации отдельных нравственных норм в правовые возникло обычное право, которое в свою очередь явилось источником права писаного"3.
Рассматривая мораль и право в их генезисе, невольно наталкиваешься на следующую мысль: в самой основе первой моральной нормы должна быть уже дана возможность более совершенного, которая изначально in statu merae potential может существовать лишь в виде влечения, бессознательного стремления, смутной воли. Но стремление этой воли опять-таки не может быть направлено ни на что другое, кроме нравственного Абсолюта. Целью последнего выступает исключительно то, чтобы его бессознательная основа открылась самой себе, что и достигается в праве. Право есть, таким образом, стремление к самообъективированию воли. Это стремление постоянно порождает в нравственном Абсолюте изображение его самого, его самообнаружение, а последнее заключается в том сознательном элементе, который неизбежно присутствует в нравственном действии и который уже Я.Бёме назвал Sophia**. Итак, к бессознательной воле присоединяется разум, который лучше всего было бы определить как нравственный разум нравственный мотив. Ведь "любое человеческое поведение", как замечает Д.Ж. Валеев, "опосредуется нравственным мотивом, который выступает приводным механизмом человеческого общения. Без нравственного мотива человеческое общение обретает формальный характер, теряет теплоту и искренность"4.
_________________________________
* - "в состоянии чистой потенции" - (лат.).
** - "София, мудрость, разум" - (греч.).
Такова его главная мысль, если продумать ее до логического конца. Но прежде чем пойти дальше, необходимо поразмыслить еще вот над чем. Возможность, о которой я упомянул выше, если лишь тогда в полной мере возможность, если она желанна. Возможность мира правовых реалий, мира, отличного от нравственного бытия, обнаруживается исключительно как возможность. И, напротив, этой возможности нет, если она не желанна нравственному сознанию. Эта возможность является последнему как нечто прежде не существовавшее, как новое, неожиданное, как то, что приходит после него (не случайно поэтому Д.Ж. Валеев подчеркивает, что в ходе генезиса морали и права возникает стадия трансформации отдельных нравственных норм в правовые).
Возможность правового мира открывается нравственному началу, или истинно сущему, как предмет воления. Это начало я могу представить себе в качестве творца того бытия, которого еще нет и посредством которого оно как бы освобождается от своего необходимого субстрата (феноменальным измерением этого последнего выступает запрет), над которым оно уже не властно. Так, в космической одухотворенной любви мы открываем миры, которых еще нет и посредством этого противопоставляем себя часто тому, что опережаем всякую мысль.