Рядом с бюстом стояла серебряная чаша и лежал жертвенный кинжал. Великолепный. Ты знаешь, как я горжусь своим талантом отличать подлинные вещи.
Это была не подделка. Такая вещь могла быть обнаружена только в неразграбленной, неоткрытой гробнице — и вот тогда моя голова стала проясняться от затмения, насланного той колдуньей.
Я решил, что оказался в логове воров, тайных грабителей гробниц, и в их целях не было ничего романтического и таинственного, просто желание провести грязную сделку и продать украденные артефакты. Я не слишком испугался за свою жизнь, но снова порадовался, что взял с собой револьвер.
Затем кто-то вошел, и я положил кинжал на место.
— Блистательный Макферсон, добро пожаловать в мой дом, — произнес кто-то не по-английски, не по-французски, даже не по-арабски, а все на том же странном, полуклассическом греческом языке. Он настолько исказил мою фамилию, что я с трудом ее узнал.
В дверном проеме стоял мужчина неопределенного возраста, но старше меня, как мне показалось, хотя и без всяких признаков старческой слабости. На нем было свободное одеяние, что-то вроде платья, но не похожее на арабское. И тут до меня дошло — он был одет так, как одевались древние. Тогда я многое понял: и предметы в комнате, и его одежда, и наречие — все относилось к одному и тому же времени. Он говорил на греческом языке эпохи Птолемеев, которого я до сих пор ни разу не слышал. Я понимал, о чем он говорит, но речь была настолько же далека от классического греческого языка, насколько современный английский — от языка Чосера.
— Хармион сделала отличный выбор…
— Выбор? А теперь послушайте…
Но как только его взгляд встретился с моим, он оказал то же гипнотическое и успокаивающее действие, что и взгляд Хармион. Этот человек выглядел очень и очень старым. Глядя в его глаза, я чувствовал себя так, словно падаю в бездонную яму, в бескрайние глубины вечности.
— Сюда, пожалуйста.
Меня проводили через дверь в весьма необычную столовую и предложили прилечь на кушетку, как это делали древние, а тем временем накрыли на стол. Мои мысли снова затуманились и метались сразу в нескольких направлениях. Я хотел, но не задал вопрос о том, откуда им известно мое имя, поскольку совершенно точно не представился Хармион, если это было ее настоящее имя, так что женщина не могла им ничего сказать, если только не прочла мои мысли.
Позже я понял, что «бессмертные», существа, прожившие две, три, а то и четыре тысячи лет, действительно могли читать наши мысли, потому что мы для них были даже не детьми и все наши помыслы были им знакомы и очевидны, как ограниченный набор трюков собаки или кошки, исполняемый на радость хозяину.
Но я забегаю вперед.
Босые слуги в простых туниках бесшумно подали роскошные — я не преувеличиваю — кушанья. К нам присоединилось еще около дюжины человек, среди них был хозяин дома, назвавшийся Исидором, Хармион, еще одна женщина, не молодая и не старая, а, как и Хармион, совершенно неопределенного возраста и другие… греки. Все они ложились на кушетки, все изредка обменивались фразами на том же древнем диалекте.
Мне показалось, что никто не увлекался едой, а некоторые и вовсе ограничились несколькими глотками вина.
Все происходило как в каком-то зловещем романе.
— Рассматривайте это как сцену из романа, — обратился ко мне Исидор. — Вообразите, как мог бы использовать этот материал мистер Хаггард.
— Вы читали Райдера Хаггарда?
Он рассмеялся. И это было ужасно. По какой-то причине в этот момент мне показалось, что он не человек.
— У меня в этом нет необходимости. Это ему не помешало бы обратиться ко мне за идеями. Мне от него ничего не надо.
Как раз тогда, то ли из-за какого-то одурманивающего снадобья, подмешанного в еду или вино, или из-за таинственных лучей, исходящих от лежащего в кармане скарабея, а может, под воздействием гипнотического взгляда, я понял, что не в состоянии вскочить и броситься к двери или даже выхватить револьвер и пулями проложить себе путь. Так мог бы поступить любой здравомыслящий человек — не говоря уж о настоящем герое из романа. Я же мог только сидеть там и слушать объяснения своего хозяина, пока он потчевал меня такой фантастической и романтической историей, что никому не под силу изложить ее на бумаге соответствующим образом, даже мои собственные попытки восстановить сюжет кажутся мне достойными сожаления.