– Ты знаешь, как я не люблю тебя туда посылать, но, если ты не злоупотребляешь своим даром, Хайди, и если тебя не поймают, думаю, ничего страшного, если ты немного попытаешь удачу.
Берни говорила так каждый раз, когда я собиралась в «Садси Дадс».
– Ведь это для важного дела. Вот когда я пошлю тебя туда за мелочью на норковую шубу, пусть меня поразит молния, я и слова не скажу.
Я не знала точно, что Бернадетт имеет в виду под «злоупотреблять моим даром», но отлично знала, что меня могут поймать, – в Рино несовершеннолетним нельзя играть в азартные игры. Но этот запрет было легко обойти. Я всегда была высокой для своего возраста, а Берни, наоборот, довольно низенькая. Уже в десять лет многие из ее вещей были мне впору, даже туфли. Большинство блузок и платьев Берни были старыми и выцветшими, с разномастными пуговицами и молниями, заколотыми булавками. Кромки одежды скреплены степлером – так быстрее, чем пришивать. Я становилась на стул в наряде, который мы выбирали вместе, и Берни ходила вокруг меня со степлером, щелкая им то тут, то там, пока наконец все не выглядело как надо.
У меня были густые, темные и невероятно кудрявые волосы. Иногда они так путались, что их можно было расчесать, только отрезав колтуны кусачками для ногтей. Я всегда хотела прямые волосы, как у Берни. Они были такие длинные, что она могла даже сесть на них, когда их распускала. Я тоже пыталась отрастить волосы, но мои почему-то никогда не росли ниже лопаток. Берни причесывала меня каждое утро и вечером перед сном. Она называла мои волосы непокорной гривой, и мы шутили, что только она могла ее усмирить. Когда мне нужно было наведаться в «Садси Дадс», она садилась со мной на кухне и делала мне прическу: гладко зачесав мои волосы назад, она перекручивала их и убирала в узел, который называла «кренделек».
– Совсем как у Типпи Хедрен в «Птицах», – удовлетворенно говорила она.
С высокой прической, в одном из платьев Берни и туфлях на каблуках, мне не хватало только немного губной помады, чтобы довершить образ.
– Не привлекай внимания, Хайди, – наставляла меня Бернадетт, пряча мои волосы под полупрозрачной шалью, чтобы ветер не растрепал мне прическу. – И помни, милая, слушай свои глаза.
Берни считала, что единственным способом узнать, можно ли доверять человеку, было слушать, что говорят тебе глаза.
– У людей много разных способов скрыть, кто они на самом деле, Хайди, но поверь мне – глаза всегда их выдают, – говорила она.
Берни видела в глазах людей вещи, которые я бы в жизни не заметила. Она учила меня этому искусству по картинкам из журналов. Мне всегда казалось, что люди на фотографиях одинаково симпатичные, но Берни показывала мне, как не пропустить неприятный блеск в глазах или тяжелые веки, выдающие неприятный характер.
Из «Садси Дадс» я всегда приходила с выигрышем, и денег хватало на все необходимое. Когда я возвращалась домой с добычей, Берни включала на кухне горячую воду и с мылом промывала в ней все деньги. Она всегда мыла все монеты и банкноты, что попадали в наш дом.
– Никогда не знаешь, где они побывали и кто до них дотрагивался, – поясняла она.
Мне нравилось, как выглядели зеленые банкноты, когда она развешивала их просушиваться в ванной. Монеты она до блеска оттирала щеткой для посуды и высыпала на большое полотенце на кухонном столе. Пока они сохли, я осторожно переворачивала их гербом вверх.
– Если они совпадают, это к удаче, – говорила я.
– Как скажешь, Хайди-Хо, – соглашалась Бернадетт. – Ты-то у нас точно специалист по удаче. Видит Бог, это твое везение многое объясняет.
– Что объясняет? – спрашивала я.
– Как ты с мамой оказалась тогда у меня под дверью, вот что, – отвечала она.
– И как это было? – снова спрашивала я, хотя слышала эту историю несчетное число раз.
Мы не знали точно, когда я родилась, потому что у меня нет свидетельства о рождении, а мама не знала даже свою собственную дату рождения, не говоря уже о моей. Так что мы праздновали мой день рождения двенадцатого февраля – по предположениям Бернадетт, девятнадцатого февраля, когда она увидела меня с мамой в коридоре у себя под дверью, мне было около недели.
По ее словам, она услышала жалобный плач и решила, что одна из ее кошек случайно выбежала наружу и не может вернуться в квартиру. Она приоткрыла входную дверь и увидела завернутую в плащ мою маму, с босыми ногами, заляпанными высохшей грязью. В руках у нее был сверток из одеяла, в котором заходилась плачем я.
Конечно, сама я ничего не помню, но Бернадетт рассказывала мне эту историю столько раз, что мне уже так не кажется. Она говорила, что в жизни не видела ничего печальнее. Она приоткрыла дверь чуть шире, и мы вошли в ее квартиру и прямо в ее сердце – по крайней мере, так рассказывала сама Берни.