В Смутную пору заморские гости редки, однако и без них на торжище людно. Особенно когда положили начало земскому ополчению.
С раннего утра собирался народ: кто торг вел, кто к товару приценивался, а иные так, потолкаться пришли, поглазеть, послушать.
А торжище шумело, кружило. Солнечным днем Красной горки — в первое воскресенье после Пасхи — бродили по торжищу ватажники. Держались кучно — все надежней.
Возле Ивановской башни шустрый парень монетой поигрывал, зазывал:
— Кто удачи попытает? Торопись!
Андрейка парня за руку ухватил:
— Дай-кось метну, а ты отгадай.
— Нет такого уговора.
— В таком разе не плутуй и топай отсель.
А на торгу страсти разгорались. Сбившись в толпу, мужики судили городских воевод и бояр, какие только и знают, что болтают об ополчении, а дело с места не сдвигается. Где деньги на ополчение?
На бочку из-под рыбы взобрался коренастый мужик стянутыми тесьмой волосами, обратился к толпе:
— Люди, сколь ждать? Аль егда недруг всю Русь подомнет? Эвон, в Москве хозяйничают!
Андрейка Артамошку локтем подтолкнул:
— Минин то!
А народ уже загомонил:
— Сказывай, Кузьма!
— О чем речь еще вести, нижегородцы, вы и сами обо всем знаете. Пора от слов к делу приступать. Ополчение оружать, кормить, а для того деньги надобны. Соберем ли, братья и сестры? Не пожалеем ли на святое дело? Пожертвуем всяк свое в общий котел!
— Аль сомнение в нас держишь, Кузьма Захарьич? Нижнему Новгороду Русь спасать!
— Отдадим все, чем богаты, — продолжал Минин, — заложим дома свои и имущество, злато и серебро внесем на алтарь отечества!
— Верно, Кузьма Захарьич!
— Бабы, голь перекатная, последнюю рубаху скидавай, плат-убрус гони! — выкрикнул рябой гулевой.
— Собирай, Минин, рублевики, все, чего жертвовать станем! Животы положим своя за матушку-землю нашу!
— Тебе верим, Минин, и казну вверяем! Руки у тебя честные!
Вперед протиснулся лодочник с перевоза, вытащил из-за отворота кафтана кожаный кошель, высыпал на ладонь горсточку серебра:
— Держи, Кузьма Захарьич, ведай казной ополченской, бери на себя все хлопоты. От всего Нижнего Новгорода челом бьем!
И толпа дружно подхватила:
— Попросим! Не откажи!
Сгрудилось торжище, в один голос вторит:
— Быть Кузьме Захарьичу старостой ополчения, головой воинства!
Низко поклонился Минин и, дождавшись тишины, сказал громко, чтоб все услышали:
— Да будет воля ваша, граждане Нижнего Новгорода! Да будет воля твоя, народ российский!
Собрались в хоромах князя Черкасского. Когда Минин вошел в просторную горницу, на лавках и за столом уже сидели воеводы Андрей Алябьев и Михайло Дмитриев, стольник Федор Левашов, боярин Петр Мансуров да несколько дворян и казацких старшин со стрелецкими головами.
Князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский — черкесская кровь, из тех, каких привечал царь Грозный, — заметив Минина, широко повел рукой:
— Милости просим, Кузьма Захарьич!
Прошлой зимой Черкасский воротился в Нижний Новгород, успев послужить самозванцу и в Тушине, и в Калуге. Отъехал, не поладив с Трубецким.
Уселся Минин с татарским ханом Барай-Мурзой Кутумовым, положил на колени сильные руки, привыкшие держать топор мясника, присоединился к разговору.
Речь вел боярин Мансуров. Тянул скрипуче:
— Не войной бы Нижнему Новгороду на ляхов идти, а полюбовно с Жигмундом урядиться. Нам ли тягаться с Речью Посполитой?
Барай-Мурза выкрикнул гневно:
— К кому на поклон шлешь? Я, татарин, Владислава царем не признаю, и народ мой с Россией заодно!
Стольник Левашов на хана покосился:
— Как знать, где упасть.
— Не признаем добром — покоримся силе, — снова проскрипел Мансуров.
— Мы ль не бивали ляхов, боярин? — подал голос Алябьев. — Сапегу и Лисовского кто поколачивал?
— Воистину, воевода Андрей, — пробасил Михайло Дмитриев, и его поддержали стрелецкие головы, старшины и дворяне.
— Это когда с Москвой вместе, а под кем Москва ноне? — упорствовал Мансуров.
В горнице сделалось шумно, все заговорили разом. Черкасский головой покачал:
— Утихните! Люд новгородский слово свое без вашего спора сказал, иного пути не ищите. Давайте лучше удумаем, как ополчению земскому подсобить. Так ли, Кузьма Захарьич?