…Из штаба батальона Русину пришлось явиться в штаб полка, оттуда к командиру дивизии. Его расспрашивали. Он докладывал, рассказывал. Только под вечер возвращался он к отряду.
В излучине реки кипела жизнь. Неутомимые труженики войны — саперы наводили мост. Связисты по дну реки тянули телефонный провод на плацдарм. Сновали лодки с пехотой, плыли плоты с пушками и машинами. Батальон капитана Голубева дрался в двух километрах западнее бывшего ротного опорного пункта.
По приказу командира дивизии взвод Русина временно был оставлен на месте. Русин ожидал восторженных объятий друзей, но его встретили молчанием. Угрюмо потупив взор, стоял Нечаев. Опустив голову, с ноги на ногу переминался Иберидзе. Крезер, повернувшись вполоборота, патронной гильзой ковырял стену окопа. Бойцы стояли насупившись.
Русин тревожно огляделся по сторонам и чуть слышно спросил:
— А Остап? Где же Остап? Бойцы молчали.
— Нет его. Погиб Остап Данилович. У знамени погиб, — сдерживая волнение, сказал Нечаев.
На миг замерло сердце Русина. Руки беспомощно повисли вдоль тела. Не глядя на товарищей, он медленно поднялся на макушку горы и остановился у глубокой ямы. Возле нее лежали трупы семнадцати бойцов, погибших в последнем бою.
Среди них был и Остап Старко. Восковое лицо казалось живым, как будто друг устал и уснул, а бледные губы сложились в улыбке. Русин снял пилотку и опустился на колено.
Две крупные слезы скатились из глаз, не раз бесстрашно смотревших в пустые глазницы смерти: «Эх, Остап, Остап! Спишь, улыбаешься, будто во сне видишь ту, которой в летнюю ночь в Бахмаче напевал: «Карий очи»… Какое сердце остановил шальной осколок! Большое, человечное сердце, в котором ты, верный клятве пращуров, так бережно и честно носил свой партийный билет!»
Русин нагнулся, поцеловал друга, тяжело поднялся и, ни на кого не глядя, махнул рукой:
— Опускайте!..
ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
Отгремела война. Умолкли пушки. Правительство Советского Союза раньше всех приступило к демобилизации старших возрастов.
За все время своего существования станция Грос-Едлерсдорф никогда не была столь оживленной, как в-эти дни. Каждые два часа от платформы на восток отходили эшелоны с демобилизованными воинами победителями, пришедшими к Дунаю от берегов Волги и Терека.
На привокзальной площади, на перронах и на платформах гремели оркестры, произносились речи, слышались песни. Заливались аккордеоны и баяны. Требуя-расширить круг, бойцы плясали гопака, «барынк», «яблочко», «лезгинку».
Демобилизованные и провожающие собирались группами, обменивались крепкими рукопожатиями и адресами «на гражданке». Приглашали друг друга в гости: «Окажешься в Москве — до Конотопа рукой подать. Ближе, чем от Орла до Вены».
Смеялись задорным, добрым смехом людей, уверенных в правоте и справедливости ими совершенного, а то украдкой, уголком платка или обшлагом гимнастерки смахивали слезу, набежавшую на глаза, смущенно объясняли: «никак в глаз попало что-то». И снова слышались песни, смех, поцелуи…
Целовались мужчины, с презрением смотревшие смерти в глаза, долгое время делившие между собой и обойму патронов, и кусок последнего сухаря, и место на полусырой землянки, где одному не улечься, и щепоть махорки, с трудом набранную в глубоком солдатском кармане.
У одного вагона стояли Русин, Иберидзе, Вальц, Гребных, Мийус. Уже прозвучала команда «по вагонам». Вдоль состава пробежал запыхавшийся обер-кондуктор, машинист опробовал тормоза.
Друзья молчали. Разве выскажешь все, о чем хочется сказать?
Тяжело на сердце Русина. Еще немного и он пожмет руки друзьям, скажет: «прощайте». Всего четырнадцать человек старых «шварцвальдовцев», а было сто! А «альбаховцев» — только трое. Не сразу вспомнишь, кто, где и когда погиб. В последних боях под Веной смертью храбрых пал Нечаев. Поддерживая товарища, выдвинулся с пулеметом, да и не встал: сразила его вражеская пуля. Не дожил до дня капитуляции фашистской Германии и Крезер, — подорвался на минном поле.
Нет, не выскажешь. Год войны считается за три… А пережитое в лагерях? Кто сумеет перевести на дни перенесенные унижения и оскорбления? Как считать мелкие стычки на тропках войны, когда ты против сотни, и вокруг никого? Поэтому у Иберидзе курчавая шевелюра как серебряной сеткой прикрыта, и Вальц сутулится, кровью харкает, и у кубанца — Мийуса от щелок веселых лучистых глаз залегли старческие морщины.
— Значит, остаетесь, товарищ старший лейтенант, — горестно вздыхая, спросил Гребных.
— Выходит, без вас уезжаем? — щуря глаза, сказал кубанец.