Русин внимательно смотрел на Ступака. «Где-то я видел тебя. И… нехорошо видел…» А Ступак тем временем ткнул кукишем в направлении Мосеева, слабосильного паренька, лежащего на верхней наре, и, стараясь дотянуться до его лица, прошипел: — Выкуси! Выкуси!.. Не раб я тебе, нет!
Жилы на мускулистой руке Ступака набухли. Сквозь белесый пушок, покрывающий смуглую кожу, был виден светлый широкий шрам. Русин, прикусив губы, впился в наглые глаза, схватил его за руку и сквозь зубы процедил:
— А мы, «друг ситцевый», встречались в сорок втором… в транзитном… не припомнишь ли? — Коротким, внезапным ударом в скулу он сбил с ног Ступака. — Товарищи! Это провокатор, предатель!.. Не Ступак, а Лизунов!
— Ты что, обалдел? — зло скривился Ступак-Лизунов. В занесенной для удара руке блеснул нож.
Иберидзе, как клещами, перехватил руку Ступака-Лизунова. Нож выпал. Русин вплотную подступил:
— Той самой рукой, которой ты только что крутил кукиш, в сорок втором, в транзитном лагере на Украине, ты, гад, указал на тридцать семь коммунистов… Выдал на смерть…
Русин разыскал глазами Старко.
— Товарищ военфельдшер Старко, вы узнаете предателя?
Старко узнал Лизунова.
Ступак-Лизунов стоял сбычившись, исподлобья выискивая, куда бы рвануться, чтобы добежать до двери.
— Товарищи! — сурово продолжал Русин. — Именем погибших, преданных этим подлецом, я требую немедленного суда над ним…
Военнопленные зашумели. Живое кольцо вокруг предателя стало плотнее. Ступак-Лизунов взглядом злого, затравленного зверя окинул окружающих его и в глазах узников прочел приговор.
— Братцы, — воскликнул предатель, — так ведь мне тогда смерть угрожала… Товарищи!
— Молчи, гад, фон Шерф товарищ тебе, — сурово проговорили из толпы.
Павлов вскочил, сильным рывком тряхнул Ступака-Лизунова и зашептал ему в лицо:
— Так это ты продал наших ребят? А? Это ты рассказал о цистерне? За «цулаге» продал?..
В начале года партия военнопленных работала в десяти километрах от зоны. Воду подвозили туда автоцистерной. Шофер Карел — чех, взялся вывезти из зоны трех военнопленных. Улучив момент, смельчаки забрались в цистерну. Но в двух километрах от шталага фон Шерф настиг цистерну. Шофера и беглецов расстреляли на плацу, после «рапорта».
Обнаружить предателя тогда не удалось. А теперь он стоит перед ними; коренастое тело вдруг жалко обмякло, челюсть омерзительно отвисла, а глаза злобно рыскают по сторонам.
Забыв об осторожности, узники требовали немедленной смерти предателя…
ДВЕ МОГИЛЫ…
Дежурный слышал шум в первом блоке, но, решив, что пленные спорят из-за пустяков вроде места на топчане или куска хлеба, исчезнувшего из-под подушки, поленился встать. Утром администрации предъявили труп Ступака-Лизунова, «умершего от разрыва сердца».
Предложение бороться за «цулаге», чтобы поддерживать слабосильных и переведенных на штрафной котел, было принято. Уже через несколько дней фон Шерф выдавал не десяток жетонов, на «цулаге», а сотню…
…Шестого сентября возвратился из отпуска капитан Виктор. Восьмого он вышел на утреннюю поверку. Всю ночь лил дождь. На размокшей земле плаца образовались огромные лужи. После команды: «На поверку, смирно!» перед строем первого блока появился Виктор. Военнопленные, предчувствуя каверзу, замерли. Пересчитав узников, он вынул из кармана номер «Дас рейх» и начал вслух читать.
Чем должна была кончиться такая поверка, Русин не знал. В надежде услышать новости он внимательно слушал чтеца. Вдруг кто-то из военнопленных чихнул. Виктор прекратил чтение, подозвал дежурного… Раздалась команда:
— Ложись!
Кроме Русина, все легли. Не сообразив, в чем дело, он продолжал стоять, а когда лег — было поздно. Сам капитан Виктор записал его фамилию.
…В этот день Русин работал как никогда, и охранник записал ему двести процентов выработки. Во время «рапорта» Русина вызвали дважды: как особо отличившегося на работе и как неподчинившегося приказу администрации.
Закончив раздачу поощрительных талонов на «цулаге», фон Шерф начал творить суд и расправу. Первым среди нарушителей дисциплины Виктор назвал Русина. Фон Шерф удивился: Русин?! О! Когда нарушитель какой-нибудь замухрышка — одно. Последнее время, «ценя даровую рабочую силу», фон Шерф редко назначал более пяти ударов. В данном случае полагалось не менее двадцати, но это не сломит его… Нет!..