— Может, оно нехорошо сидит, — сказала она.
— Разумеется, оно хорошо сидит, разумеется. Я бы не сделал такой ошибки. Она не желает его носить из-за того, что это я его купил, и так во всем. Поверьте, она так же хочет развода, как я, но мы договорились, ради детей. И поэтому…
— Я просто пошутила.
— А я вовсе не шучу. Я говорю то, что именно хочу сказать.
— Да, это было бы прекрасно, только совершенно невозможно — я не могу.
— Но почему?
Разумеется, он должен был прекрасно понимать, почему, а если не понимал, то она, конечно, не собирается ему растолковывать. Это огорчало бы ее потом много дней или даже недель. Как мало людей, которые понимают, что она идет по канату и что случится, если она сорвется. Бездна. Отчаяние. Вот что.
В качестве предлога она назвала первое, что ей взбрело в голову.
— Столько возни. Паспорт. И потом — я ненавижу укладываться.
— Я приеду за вами и подвезу. Я могу приехать в октябре. Я умею прекрасно упаковывать. Не будет никаких трудностей, вы сами увидите.
— Вы не представляете, как бы мне этого хотелось. Но это действительно просто невозможно.
Некоторое время он молчал, потом сказал:
— Подумайте об этом хорошенько. Вы мне напишете, если передумаете? Мой адрес у вас есть.
— Я, наверное, буду много думать об этом, но не передумаю.
— В этом никто и никогда не может быть уверен, — ответил он и заговорил о другом. Но когда он пригласил ее пообедать с ним, она была вынуждена отказаться, потому что внезапно почувствовала себя страшно усталой — едва могла пошевелиться, слишком усталой, чтобы много говорить.
— Благодарю вас за встречу и за сегодняшний день, — произнес он в дверях, вновь поклонившись и поцеловав ей руку. — Я буду надеяться, что получу от вас письмо. Желаю приятных бесед с соседними коровами.
— Никогда ничего нельзя знать наверняка, — сказала она.
Перед тем, как сесть в машину, он помахал ей рукой и крикнул:
— Вы меня еще увидите.
— Да-да, это было бы великолепно. Постарайтесь это устроить.
Она вернулась в кухню и закрыла глаза.
— Почему нет? Почему нет? Почему не уйти из этого дома, который так плохо переносит погоду и так скверно построен — для бедных. Четыре крошечных комнатушки и мансарда — только и всего. Как моя жизнь. — Она прикоснулась рукой ко лбу и рассмеялась. — Да и кто знает, что там, в этой мансарде? Только не я. Я бы не осмелилась заглянуть.
Крошечный домик — она задыхалась в нем. Она прошла к двери и, распахнув, подперла, чтобы не захлопнулась. Почему нет? Почему нет? Неужели она забыла свое единственное теперешнее преимущество? Она может делать все, что ей заблагорассудится. Может сделать что-то в тысячу раз глупее, чем поехать отдыхать в Италию — только-то и всего — и знать про это никому не интересно и никому до этого не будет дела. Или вернее, она могла бы сделать так, чтобы никто не узнал. А уж дела до этого никому не будет, наверняка.
— Надеюсь, я не побеспокоил вас, промолвил чей-то голос. — Я увидел, что дверь открыта, и вошел. Я привез это специально для вас.
Она поспешно вытерла глаза.
— Ни капельки не побеспокоили. Я почти что заснула. — Она была счастлива видеть м-ра Синга. Во время шторма — любой порт.
— Что вы мне сегодня покажете? Только дайте я здесь посмотрю.
— Вот что я предназначал для вас. Прекрасный материал, прекрасный. Пощупайте.
— Да. А что это у вас такое оранжевое?
— Это…
Он развернул. Короткая нейлоновая ночная сорочка. Как будто неплохой фасон. Без кружев.
— Красивая, — сказала она.
С несколько удивленным видом, он ловко покрутил сорочку, держа ее у нее под подбородком.
— Этот цвет вам очень идет, — сказал он. — У меня есть еще одна такая же — черная.
Когда он назвал ей цену за обе, она тут же заплатила. Больше он ничего не пытался ей продать и захлопнул чемодан.
Она проводила его до дверей. Поднимался ветер — похолодало. Нечего ждать на завтра ничего хорошего, подумала она.
— До свиданья, мэм, благодарю вас, мэм. Я буду молиться за вас.
— Да, так и сделайте, непременно, — сказала она. И заперла дверь.
1976.
