— Нет. — Он заглянул ей в глаза. — Я пришел сюда, потому что хотел быть с тобой. — У нее на секунду остановилось сердце, а потом забилось с удвоенной силой. Джек начал нежно поглаживать пальцами ее щеку. — И потому что никак не мог перестать о тебе думать.
Джилл отстранилась от него:
— Мне душно.
Не дожидаясь его ответа, она прошла к двери, которая вела на небольшую веранду и вышла туда.
Ветерок был теплым, солнце сияло вовсю. Джилл подняла к нему лицо, подставив его теплым лучам и нежному прикосновению ветерка, ожидая, пока ее мысли немного придут в порядок.
Джек вышел следом за нею и остановился рядом. Джилл не поворачивалась к нему — не решалась на него смотреть. Она по-прежнему подставляла лицо солнцу, зажмурив глаза.
— Вчера я получила от родителей открытку, — сказала она. — Поздравительную. Там стояла подпись «Любящие тебя мама и папа». Почерк был незнакомый: подозреваю, что открытку отправила секретарша — отца или матери. — Она сжала руки в кулаки. — А Ребекке они открытки не послали. Господи, она же их внучка!
Джилл повернулась к нему.
— Даже ребенком мне приходилось отвоевывать себе место в родительских сердцах. Мне приходилось всего добиваться самой. Я ненавидела свое одиночество. Изолированность, с которой я бессильна была бороться. Мама и папа были заняты — своей работой, своей жизнью, друг другом. У них не было времени любить меня — пусть даже мне этого хотелось больше всего на свете. Каждое Рождество я просила Санта-Клауса об одном и том же. Я так этого и не получила.
И теперь… — Спазм сдавил горло, так что она с трудом смогла продолжить: — Я снова одна. Я создала семью — и потеряла ее.
Глаза у нее наполнились слезами. Джилл их сморгнула, снова вспоминая Ребекку, свое неудачное замужество, свою нескладную любовь к Джеку.
— А ты сам создаешь себе одиночество! Ты изолируешь себя от своей семьи. От людей, которые тебя любят и хотят с тобой быть. Пять лет назад ты оттолкнул меня. Я не могу этого понять. Что ты за человек?
Он нежно прикоснулся к ее щеке и тотчас снова опустил руку.
— Сколько я себя помню, я всегда слышал от моего отца, как я испортил ему жизнь. Как то, что мама забеременела, стало самой большой ошибкой его жизни и как он всем ради меня пожертвовал.
Джек хмуро посмотрел на небо, словно он оказался снова в Айове и ожидал увидеть серые тучи, а не яркую голубизну, а потом снова взглянул на Джилл.
— До женитьбы мой отец был руководителем музыкальной группы. И хорошо играл. Его группа сделала пару записей. Он много мне рассказывал о том, как они ездили на гастроли, выступали с концертами. — Джек стиснул кулаки. — За все мои восемнадцать лет жизни дома он улыбался только этим воспоминаниям!
— Но ты ведь преувеличиваешь! Он же не мог быть таким…
— …Таким озлобившимся? Таким черствым? Он встретился с ней взглядом, и его глаза горели гневом. Но Джилл поняла, что этот гаев был направлен не против нее. Джек все еще не простил отцу все, что он сделал, — и чего не сделал.
Джилл бессильно опустилась на садовый стул. Ее захлестывала острая жалость к Джеку. Джек не сел — он начал взволнованно метаться по веранде. Она сложила руки на коленях, следя за ним взглядом, понимая, как трудно ему дается этот рассказ.
— Восемнадцать дней рождения я отпраздновал в этом доме. Мой отец не пришел домой ни в один из них. Ни в один! — У Джека презрительно скривились губы. — Когда у одного из нас был день рождения, он не приходил домой всю ночь. Чтобы наказать маму за то, что она нас родила. Чтобы наказать нас за то, что мы родились — и испортили ему жизнь.
Джилл сидела в оцепенении под впечатлением от его рассказа.
— А что же твоя мать? — тихо спросила она. — Почему она…
— Осталась с ним? — закончил он за нее вопрос. Джилл кивнула. — По-моему, из чувства вины. В конце концов, как он любил ей напоминать, он отказался из-за нее от всего. — Тут лицо Джека смягчилось. — Она делала все, что могла. Она старалась сделать праздники торжественными, радостными. Как и наши дни рождения. Она очень нас всех любила. Но некоторые вещи не загладишь. Всякий раз, когда его не было, мы остро ощущали его отсутствие — даже острее, чем чувствовали бы его присутствие.
Джилл с трудом сглотнула. Ей было за него больно, ей очень хотелось бы найти такие слова, которые смягчили бы его муку, — но она знала, что таких слов не существует.
Джек покачал головой, щурясь от яркого света.
— Он ненавидел свою жизнь. И в то же время он хотел, чтобы у меня жизнь была такая же. Он отказался от своей мечты — и требовал, чтобы я отказался от моей.
Джилл подалась вперед.
— Как это?
На лице его отразился гнев.
— Я хотел уехать из нашего крохотного городка. Собирался учиться на кинофакультете в Беркли. Я из кожи вон лез, оценки у меня были великолепные. Меня приняли. — Он встретился с Джилл взглядом, и выражение его глаз заставило ее похолодеть. — Отец, узнав об этом, издевательски расхохотался. Он назвал меня дураком. Он сказал мне, что я никогда ничего не добьюсь.
— Ох, Джек!
— Вся моя жизнь, все, чего я хотел, его не устраивало. Он никогда не видел во мне ничего хорошего. — Джек разжал пальцы. — И знаешь, что он хотел? Чтобы я закончил старшие классы и начал работать с ним на фабрике.
Джилл встала и подошла к нему. Ей было больно за гордого, самолюбивого юношу, которым был тогда Джек. И за него теперешнего — тоже.
— И ты уехал.
— Я сказал ему, что уезжаю. Я сказал ему, что мои мечты осуществятся, потому что я в себя верю. Потому что я этого добьюсь. — Джек тряхнул головой. — А он пообещал, что станет со мной говорить только тогда, когда я приползу к нему на брюхе. Он сказал, что тогда, может быть, и разрешит мне вернуться домой… если я буду его умолять. Я тогда же решил, что никогда и ни за что не вернусь обратно.
Джилл обхватила его лицо ладонями.
— Похоже, он очень несчастный человек. Мне кажется…
— Только не надо его жалеть. Он этого не заслуживает.
Она гладила его лицо, стараясь успокоить его. Такой гордый, такой упрямый! И он потерял столько времени, — времени, которого уже не вернешь.
— Я жалею не его. Я жалею маленького мальчика, который его очень любил.
Джек ответил ей не сразу.
— Если я его когда-то и любил, то это было настолько давно, что уже забылось.
Джилл продолжала на него смотреть, испытывая страшное волнение. Она вдруг поняла, что Джек открылся ей. Впервые он поделился с ней своими самыми тайными чувствами, частичкой своего сердца. Впервые она хотя бы отчасти поняла, что сделало Джека таким, какой он есть.
Она его любит.
Сознание этого факта окрепло в ее душе. Господи, она его любит! По-прежнему. Несмотря на все, что случилось в прошлом, несмотря на то, что узнала сегодня. Она его любит.
В ней поднялся страх — леденящий душу, лишающий сил. Она стремительно отвернулась. Джек верил в нее, в ее талант. Он ей доверяет, он на нее полагается, она ему симпатична. Но он никогда ее не любил. Что ей делать? Как уберечь себя от боли?
Джилл пыталась найти какие-то слова, сделать что-то, что изменит ее чувства. И в то же время она была уверена, что их ничем не изменить. Если их не изменили эти пять лет и масса горьких сожалений, то что могут сделать какие-то слова?
Питер был прав. Она никогда не переставала любить Джека.
Джилл прижала руку к горлу — и тут же уронила ее.
— Мне надо… проверить индейку. Извини.
Она стремительно бросилась обратно в кухню. Оказавшись там, Джилл остановилась у плиты, растерянно на нее уставившись.
Она прижала руки к пылающим щекам. Что она делает? О чем думает? Она не должна его любить!
Джилл пребывала в полной растерянности. Своих чувств ей не изменить, слишком поздно. Слишком поздно…
— Джилли? — Она услышала, как Джек вошел в кухню и закрыл за собой дверь. — С тобой все в порядке?
Она не повернулась. Не откликнулась. Просто не могла. Она зажмурилась. Господи, что же ей теперь делать?