Хамада ат-Тартуши говорит мне:
— Не поддавайся отчаянию. Тебе опротивело твое жилье, но тысячи бездомных, что ютятся в склепах на старых кладбищах, могут тебе позавидовать. Ты вполне мог бы работать в частной компании и увеличить свои доходы. И еще есть женщина, одинокая, как и ты, почему бы тебе не навестить ее?
Смеясь, он добавляет:
— Слава Аллаху, у тебя отменное здоровье, а твои мужские способности предвещают полный успех.
В один прекрасный вечер я сказал ему:
— Я решил бросить вызов судьбе.
Старик одобрил меня за храбрость. Большую часть следующего дня я приводил себя в надлежащий вид. Я постригся, побрился, как следует вымылся под душем, надел свои лучшие брюки и рубашку и стал ждать, пока стемнеет. Потом вышел на главную улицу и пересек ее. Мне вспомнился Али Юсуф. Я сказал себе, что он верил мне и я тоже не изменяю его памяти, и еще, что человеку в моем возрасте стыдно смущаться. Постояв в полной темноте перед дверью на третьем этаже, я нажал на звонок. Услышал приближающиеся шаги. В двери открылся глазок, и очень знакомый голос спросил:
— Кто там?
Над дверью вспыхнула лампочка и осветила мое лицо. Маляк не поверила своим глазам:
— Ты?!
Она открыла дверь. Ее голос дрожал от волнения. Указав мне на комнату справа от входа, она прошептала:
— Пожалуйста.
Маляк удалилась, и я остался один. Было душно. Я открыл окно, выходящее на улицу. Да, все та же старая знакомая гостиная, но мебель в ней новая, очень современная. Придется ли мне раскаиваться в своем поступке? Маляк, наверное, сейчас переодевается. Как давно я не видел ее вблизи! Снова послышались шаги. Она вернулась в красивом летнем платье скромного покроя, открывавшем только руки и лодыжки. Голову ее покрывал белый платок. Не присаживаясь, она спросила:
— Выпьешь кофе? А хочешь, у меня есть апельсиновый сок.
— Не беспокойся, пожалуйста.
Она снова ушла. Но я уже успел ее рассмотреть. Лицо округлилось больше прежнего, но еще сохраняло привлекательность, и морщин на нем не было заметно. На смену прежней свежести и молодому задору пришли степенность и серьезность. Интересно, поседели ли у нее волосы? Она пополнела, но не огрузла. Под платьем тело ее выглядело даже соблазнительно. Да, клянусь Аллахом, соблазнительно! На меня обрушился вихрь страстных желаний. Ах, прижать бы ее к груди и слиться с нею в жарких объятиях, как бывало! Но будь осторожен, говорил я себе. Ты ведь не знаешь, что сейчас у нее на душе. Возможно, она решила навсегда посвятить себя материнству и чистой, беспорочной жизни. Умерь свой пыл и постарайся не оплошать.
Она вернулась, держа в руках маленький серебряный поднос, на котором стояла бутылка с соком. Поставив поднос на деревянный столик, инкрустированный перламутром, она пододвинула его к моему креслу.
— Я тебе доставляю много хлопот. Присядь отдохни, — произнес я.
Она села на диван напротив меня, и в этот момент я обратил внимание на свадебную фотографию, что висела у нее над головой. И по бокам две фотографии: на одной — Али Юсуф, на другой — их сыновья в арабской одежде. На мгновение я растерялся: моя задача усложнялась.
— Доброе дело, наконец-то ты вспомнил своих родных!
— Неразумно жить в одном квартале и сторониться друг друга!
— Милости прошу. Ты все еще работаешь в министерстве?
— Только-только вышел на пенсию.
— Да продлит Господь твои дни. А кто тебя обслуживает?
— Никто. Живу наедине со старыми стенами, — сказал я, засмеявшись.
— Я тоже одна вроде тебя, если не считать доброй преданной женщины, которая бывает у меня раз в неделю.
— Разве ты никогда не покидаешь дома?
— Выхожу лишь время от времени, по необходимости.
— Одиночество — тяжкая вещь. Хотя у меня есть излюбленное кафе и друг, все равно очень тяжело.
— А у меня телевизор, одна-две соседки, — призналась она со вздохом.
— Этого мало.
— Все же лучше, чем ничего!
— А как поживают твои сыновья?
— Великолепно, они поселились там навсегда. У меня теперь внуки... Что ж, таков мой удел.
В последних словах ее прозвучала горечь.
— Ты к ним не ездила? — спросил я.
— Один раз совершила там малый хаджж.
— Поздравляю тебя, хаджа[17], — произнес я с грустью.
— Желаю тебе тоже его совершить,— ответила она. — Если ты когда-нибудь захочешь поехать, они тебя примут.
— Все зависит от воли Аллаха. Скажи лучше, как твое здоровье?
— А твое?
— Слава богу, лучше быть не может.
— Я тоже не жалуюсь, разве что пришлось вставить зубы.
— Это ничего.
— Я молю Аллаха о счастливом конце.
— Тебе еще жить и жить! — пылко воскликнул я. — Как я счастлив, что тебя вижу!
— Я тоже. Жаль только, что ты одинок.
— Но ты тоже одинока.
— Я хочу сказать, — мягко произнесла она, — что тебе следовало бы обзавестись женой и детьми.
— Что поделаешь, судьба... — сказал я с сожалением.
Мы смолкли, чтобы перевести дух. Я осушил бутылку до дна и весь покрылся потом. Между действительностью и мечтой — огромная пропасть. Я представлял себе, что без труда направлю беседу в нужное русло, что ринусь в объятия к Маляк, отягощенный скопившейся за долгие годы страстью, что свершу то-то и то-то. Здесь же все дышит благопристойностью. Передо мной сидит чопорная дама, не позволяющая ни малейшей вольности. Сверху на нас смотрят портреты. Они как бы участвуют в беседе, не допуская никакого безрассудства, окрашивая нашу встречу в печальные тона. Интересно, о чем она думает? Неужели в ее памяти не всплыл ни один обольстительный образ из прекрасного прошлого? Может ли она обуздать свои мысли так же, как свое поведение? Мне хочется уловить в ее глазах хотя бы легкий намек, искру игривости, мимолетную стыдливость, тень улыбки — это бы объяснило многое. Но я встречаю лишь серьезный, участливый взгляд, взгляд, каким родственница смотрит на родственника, встреченного ею на закате жизни. Неужели прежняя Маляк никогда не вернется? Как бы то ни было, я не уйду из этой квартиры не солоно хлебавши. Неужели собственная трусость заставит меня раскаиваться до последних дней жизни? Набравшись смелости, я спросил:
— Ты не против, если мы будем время от времени скрашивать визитами наше одиночество?
— Милости прошу, — ответила она спокойно, потом, поколебавшись, добавила: — Но...
Поняв, что кроется за этим «но», я сказал:
— Мы ведь родственники, да и возраст наш исключает всякие пересуды.
Она промолчала.
— Значит, ты не согласна, чтобы я тебя навещал! — расстроился я.
— Я этого не говорила, — тотчас ответила она.
— Может быть, ты за строгий образ жизни?
— Это то, о чем нам не мешает подумать.
— Я хотел бы, чтобы ты высказалась со всей откровенностью.
— Если бы я думала по-другому, я бы откровенно тебе об этом сказала.
— Мне просто необходимо общаться с тобой, одиночество невыносимо! — воскликнул я с жаром. — Ты же знаешь, у меня нет никого, кроме тебя. Я все время только об этом и думаю.
Она улыбнулась и с порозовевшим от смущения лицом прошептала:
— Я тебя понимаю.
— Значит, оба мы нуждаемся в общении! — сказал я, осмелев.