Как всегда, пророчицу положили спать на Ксениной кровати в комнате. Ксения легла в сенях.
Ей не спалось.
За стеной в комнате надсадно кашляла Прасковья Григорьевна. Тяжелое ватное одеяло давило Ксении на грудь; она сбросила его, зажгла керосиновую лампу — ночью электричество выключали — и, подобрав ноги, села на топчане.
Тихо пел фитиль лампы; слышно было, как стучал в комнате маятник старых, хрипящих часов. Встал Афанасий Сергеевич, вышел во двор, сонно почесывая спину. Возвращаясь, остановился, поглядел на Ксению, зевнул и, ничего не сказав, ушел.
Бледный рассвет мягко ударился в окно. Ксения увидела забор во дворе, три полуоблетевшие молодые вишенки, мокрые георгины и старый чулок матери на веревке. Сени словно наполнились дымом, притушившим огонек в лампе.
Кто-то осторожно прошлепал босиком по комнате, постоял у двери. И вдруг раздался крик Евфросиньи. В одной рубашке Ксения соскочила с топчана, бросилась в избу.
Распластавшись на полу, приподняв перекошенное лицо, Евфросинья лежала посредине комнаты и кричала. Прасковья Григорьевна, запутавшись в занавеске, вертелась на одном месте, икала от страха. Отец сидел на кровати, и трясущимися руками натягивал сапог, но сапог не лез, и Афанасий Сергеевич отбросил его в сторону.
— Что с тобой, сестра? — похолодев от испуга, спросила Ксения, хотела помочь ей встать, но Евфросинья отпихнула ее, закричала:
— На колени — с господом говорю!
И все, кто где стоял, упали на колени, воздев руки, бормоча молитву. Такого страха Ксения не испытывала еще никогда. В глазах у нее зарябило: лицо Евфросиньи словно прикрыто было дождем. Слезы текли по дряблым щекам пророчицы. Воздев руки, она ползала на коленях и выкрикивала странные, непонятные слова.
— Тримиля лялюля фируома… — И вдруг взвизгнула, ударилась что есть силы лбом об пол: — Не знала я, господи милостивый, прости, нет у меня ведь греха!.. Не знала, а то разве б осталась ночевать в этом нечестивом доме…
— Ой, что ж это такое? — вскрикнула Прасковья Григорьевна, но Евфросинья цыкнула на нее зловещим шепотом:
— Помалкивай — с самим ведь говорю!
Она отползла в угол и там зашептала что-то, закивала головой, но вдруг рванула на себе волосы и снова закричала:
— Не надо, господи, не тронь ее, прости, ведь неразумная она, сама не знает, что творит! Замолит грех, я буду за нее молиться… Прости… Послание Иоанна? Хорошо, господи, передам…
Она замолчала, но долго еще стояла на коленях, всхлипывая и беззвучно шевеля губами.
— Сестра, что тебе господь-то открыл? — робко спросил Прасковья Григорьевна.
Но Евфросинья вместо ответа сказала:
— Дочь свою позови. Иль тута она?
— Тута.
— Хорошо. Воды кто-нибудь дайте, в горле пересохло.
Ксения поднялась с колен, пошатываясь, принесла из сеней кружку. Во дворе закричал петух, но не как всегда, звонко и весело, а хрипло, раздраженно. Так же хрипло ответил ему молодой петушок. Ксения вздрогнула от неожиданности, остановилась с кружкой посреди избы.
— Ну, чего? Давай воду-то! — быстро сказала Евфросинья. — Иль испугалась, иль сила какая не допускает ко мне? Ну, стой, стой, сама возьму.
Кряхтя, она встала, взяла у Ксении воду, отпила глоток и поставила кружку на окно.
Афанасий Сергеевич замотал портянки, натянул сапоги и, стыдливо отвернувшись, застегивал штаны. Прасковья Григорьевна все еще стояла на коленях, смотрела на Евфросинью косыми от испуга глазами.
— Ну не томи, сестра, говори, что господь открыл тебе? — спросила она.
— Встань, — сказала Евфросинья, — можно уже. А ты, срамная, что стоишь в одной рубашке? — зло проговорила она, обернувшись к Ксении. — Стыд потеряла? Оденься поди. — И когда Ксения, натянув платье, вернулась из сеней, запричитала: — Я-то с чистой душой зашла в этот дом, я-то думала, отдохну среди божьих людей! А тут срам, тьфу… Грехом пахнет. Не учуяла грешного запаха. Чуть не спалил меня господь вместе с домом этим нечестивым… Да что же это делается, да как же верить людям? А я-то ее любила, а я-то, неразумная, любовалась кротостью ее: вот, думала, ангельская душа, чистая, непорочная, как звездный свет… Ой, матушка, ой, родная, да что же это такое? Ухожу я из этого дома, ухожу, господь разгневается еще больше… — Евфросинья лихорадочно шарила вокруг себя, ища что-то. — Да где ж пальто мое, не вижу ничего, неужто наказал господь, зрения лишил? Ой, света белого не различаю, помилуй, господь!.. Где пальто, нечестивцы?
— Да вот оно, вот. — Прасковья Григорьевна сдернула с вешалки Евфросиньино пальто, но сразу же выронила его из рук, потому что Евфросинья закричала:
— Не касайся, не касайся своими руками, все вы тут, верно, грешники!..
— Объясни, сестра, — глухо сказал Афанасий Сергеевич, — в чем грех наш, чем мы прогневали господа?
— Не знаешь? Иль притворяешься? Дочь твоя — блудница. С мирским слюбилась.
Она подскочила к Ксении, замахала руками.
— Все мне сказал господь, все… Ты думаешь, он не видит? Он все видит. Страшной казнью хотел он тебя казнить, да выпросила я прощение. Велел господь передать, что казнит он тебя в ту секунду, как подойдешь к шоферу своему, к Лешке-обольстителю.
— Господи, — простонала Ксения, — все видит бог! — И бухнулась на колени. — Батя, маменька, сестра, грешница я, но не блудница… Полюбила я его, думала, к вере путь укажу… Он библию взял почитать… Хотел на собрание к нам прийти…
— И это знаю, — прервала ее Евфросинья, — все знаю. Он партийный, к нам не найдет дороги, тебя завлекает. Кто он есть такой, сказано в святом писании. Господь велел, чтоб прочла ты второе послание апостола Иоанна. Где книга святая?
— В сенях, — едва вымолвила Ксения.
— Знаю, просто так спросила. Брат, принеси.
Афанасий Сергеевич прошел мимо Ксении и так глянул на нее, что она отшатнулась, но сразу же обхватила его ноги, прижалась к ним.
— Батя, родной, простите, батя!
Он нагнулся, с силой расцепил ее руки и ушел в сени. Прасковья Григорьевна сидела на стуле, закрыв глаза, раскачивалась из стороны в сторону. Ксения рванулась было к ней, но Евфросинья прикрикнула:
— Куда, стой на месте!
Она взяла библию у Афанасия Сергеевича, раскрыла и ткнула пальцем:
— Тут читай.
И Ксения прочла:
— «Ибо многие обольстители вошли в мир, не исповедующие Иисуса Христа, пришедшего во плоти: такой человек есть обольститель и антихрист».
— Теперь ясно, почему господь так разгневался, — сказал Евфросинья, — с антихристом с самим ты слюбилася, с сатаной… Подойдешь к нему — казнь тебя страшная ожидает. Так велел передать господь. Велел замолить грех, сказал, что через брата Василия сообщит дополнительно. Вам за то, что не углядели дочь, тоже велел замаливать грех. А теперь плачьте все, плачьте и просите у господа прощения. Мне тут делать нечего, мне нельзя в вашем доме больше оставаться…
В этот день Ксения не пошла на ферму, вместо нее отправилась мать. Это отец так распорядился: Ксения должна забыть и о работе и о еде, должна молиться день и ночь, пока не замолит свой грех. Но Ксения все равно не могла бы работать сегодня: она словно оцепенела от страха. Афанасий Сергеевич отпросился с работы и уехал в город к брату Василию. Он не кричал на Ксению, не упрекал, а только смотрел на нее с ужасом и брезгливостью.
Ксения закрыла за ним на задвижку дверь, легла на топчан в сенях. Было непривычно тихо, так тихо, что у Ксении гудела голова. Перед глазами, свисая с потолка, покачивалась веревка, на которую подвешивали копченую ветчину. В комнате стучали ходики.
Скрипнула калитка, кто-то тяжелыми шагами подошел к двери. Ксения подобрала ноги, сжалась, она знала: это Алексей.
Он дернул дверь, спросил: