— Есть кто-нибудь?
Ксения молчала, боясь пошевелиться. Она слышала, как обошел Алексей вокруг дома, крикнул где-то в саду: «Вымерли, что ли? Эй, люди!» — снова подергал дверь, заглянул в окно. Она увидела его приплюснутый стеклом нос, его глаза и зажмурилась. Он не заметил ее, потолкался по двору и ушел.
А потом был дождь. А после дождя на полу в лужице солнца грелась синяя муха. А потом взвизгивал Дармоед, скоблил когтями дверь. Пришла с пастбища корова, долго жалобно мычала в хлеву. Ксения не вытерпела, встала, выдоила ее. Выгнав корову на луг за домом, она снова легла.
В сумерки приехал из города успокоенный Афанасий Сергеевич.
— Василий Тимофеевич велел тебе завтра к нему прийти, — строго, но незло сказал он. — Слышишь, что ли?
— Слышу, — ответила Ксения.
Он постоял над нею, хотел, видимо, что-то еще сказать, но не сказал, ушел куда-то. Вернулся вместе с Прасковьей Григорьевной. Они долго сидели во дворе, шептались, потом мать сзывала кур, отец мешал пойло для свиньи.
— Сегодня на два яичка больше, — сказала мать.
— Они новую привычку взяли: в дровах за сараем несутся, — сообщил отец.
— Да ну? Пойду погляжу, — проговорила мать и через минуту крикнула: — В самом деле, еще два!
— Отучить надо, разбалуются по всему двору.
— А пускай себе…
Они долго обсуждали это событие, наконец мать ушла, и Ксения слышала ее голос далеко за домом — она звала корову. Квохтали куры, усаживаясь на ночь в сарае и на ветвях тополя. Отец зажег свет, отрезал кусок хлеба. Мать пригнала корову, стала доить.
Ксения знала: отец соберет сейчас корки, возьмет три картофелины и пойдет кормить Дармоеда, потом постоит возле матери, погадает, какая будет завтра погода, спросит, вернулись ли гуси, обойдет зачем-то сад, потом будет смотреть, как мать цедит молоко. Она нальет ему кружку, вздохнет, присядет на табуретку; они посидят молча; отец принесет библию, станет протирать очки.
Неужели и сегодня все будет так же, как обычно, как вчера, как месяц назад, как год назад? Нет, сегодня не должно быть так, будто ничего не случилось. Вчера, месяц, год назад Ксения была другая, а сегодня уже нет прежней Ксении.
Но все было именно так, как обычно. Ксения уткнулась головой в подушку, зарыдала. Скучно, горько, страшно жить…
Ксения с трудом дотащилась до города по вязкой, размытой дождями дороге. От самого дома зловеще кружились над нею грязные облака, брызгая в лицо водяной пылью. Но едва она дошла до моста через реку, как в глаза ударило солнце. Осенняя холодная река будто сгустилась и застыла. Старая баржа, лодка у причала стояли недвижно в густой, как кисель, воде. Ксения спустилась к воде, вымыла сапоги и по тропинке поднялась к первым городским домам, вышла на Советскую улицу.
Она прошла мимо ювелирного магазина, мимо игрушечного. Но сегодня даже кукла с ангельскими глазами не порадовала ее.
Торопились на работу люди, мальчишки и девчонки бежали в школу. Они были такими, какой никогда не была Ксения. Прошла женщина с ребенком на руках. Проехал забрызганный грязью грузовик с кирпичом, на станции вскрикнул паровоз, вдали поднял и опустил длинную шею подъемный кран. На рекламе кинотеатра скакали на конях, размахивая саблями, казаки. Возле колонны, где Ксения и Алексей ели пирожки, стоял мужчина в плаще и шляпе. У газетной витрины толпились люди, обсуждали какую-то новость. Прошли девушки в грязных телогрейках и сапогах, с яркими платочками на волосах. Они шли посередине тротуара, смеясь на всю улицу. Ксении пришлось посторониться, чтобы дать им дорогу. Мороженщица раскладывала на тележке свой товар. Со стен домов смотрели на Ксению плакаты и лозунги.
Город жил обычной, будничной своей жизнью. Он гремел, смеялся, торопился. А Ксении некуда было торопиться, и она шла устало, одиноко, чуждая всему, что двигалось, шумело вокруг нее.
По мостовой брела старуха в резиновых, измазанных грязью сапогах, в истертом полушубке. Как собаку на поводке, она вела за веревку тощую корову с грустными фиолетовыми глазами. И старуха эта, и жалкая корова были нелепы здесь, на широкой, веселой городской улице. Они, казалось, пришли откуда-то издалека, из другой жизни, из того города, каким он был прежде.
У горсовета Ксения свернула в узкую улочку. Ноги вязли в мокром песке, пахло сыростью, дымом и навозом. Вдоль заборов лежали кучи темных, прибитых дождями листьев.
Ксения остановилась возле глухого, высокого забора. И сразу же загремела цепь, и над забором показалась большая лохматая голова собаки. Собака не залаяла, не зарычала, она только смотрела на Ксению злыми умными глазами. Ксения дернула за проволоку — задребезжал колокольчик.
Калитку Ксении открыл телохранитель, сторож, казначей Василия Тимофеевича брат Федор — горбун с длинными руками и узким, почти безгубым лицом. Он был самым мрачным, самым молчаливым человеком в секте. Говорили, что брат Федор, несмотря на свой возраст — а он был, наверно, ровесником Василию Тимофеевичу, — обладал богатырской силой. И Ксения верила этому, потому что сама видела, как однажды горбун притащил на себе из магазина к дому брата Василия платяной шкаф. Брат Федор жил вместе с Василием Тимофеевичем, с которым связывала его старая дружба. Он редко появлялся на собраниях секты, а когда приходил, то молча стоял на коленях в переднем углу и, не мигая, подолгу разглядывал каждого из членов общины. Попасть под его взгляд было страшно: все равно что мухе угодить в паутину. Его боялись не только в общине, его знали и сторонились многие жители города. Он был совсем не похож на ласкового, доброго брата Василия, и Ксению всегда удивляло, почему они сдружились.
— Мир вам и любовь, — сказала Ксения, робея под взглядом горбуна.
Он кивнул головой, молча пропустил ее во двор и запер калитку. Собака стояла у своей будки, зажав между ногами тугой длинный хвост. По ровной, усыпанной песком и щебнем дорожке горбун вел Ксению через сад.
Только один раз была Ксения у брата Василия, и то не в доме, а здесь, во дворе.
Прошлой весной он на пожертвования верующих начал строить новый дом, к осени уже заканчивал его, и в это время внезапно умерла его жена Алена Александровна. Хоронили ее всей общиной. Ксения стояла во дворе, плакала вместе со всеми, ждала выноса гроба. Двор тогда был завален досками, щепками, кирпичом. Сейчас же было чисто, тихо вокруг и нарядно. На клумбах еще цвели астры, грустно желтели георгины. Под ногами на земле, будто раскрытые ладошки, лежали желтые листья, и в каждом прозрачно чернело озерко дождевой воды. На окнах нового дома играло солнце. В дверях застекленной веранды, закрытой увядающим плющом, стоял Василий Тимофеевич. Маленький, в чистой белой рубашке и сам чистенький, печальный, он был воплощением добра. Ксения видела его худую детскую шейку, его серые лучистые глаза и чувствовала, как наполняется покоем сердце. Она подошла к нему, он протянул к ней мягкие белые ручки, пахнущие чем- то нежным, грустным, Ксения всхлипнула, припала к ним.
— Плачь, плачь, — проговорил он. — Сказано господом: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».
Он обнял ее за плечи, провел в дом. В большой светлой комнате было чисто и тоже пахло чем-то печальным, нежным. На окнах прыгали в клетках птицы, в зеленом аквариуме плавали невиданной красоты рыбки. Василий Тимофеевич усадил Ксению на мягкий, прикрытый ковром диван, возле которого стоял на тумбочке маленький радиоприемник. Ксения знала этот приемник — брат Василий иногда приносил его на собрание общины, чтобы все верующие могли послушать божественные передачи из-за океана. Ксения глянула под ноги, сказала испуганно:
— Ой, наследила я!
— Ничего. Пол отмыть — дело простое. А вот душу-то отскоблить потруднее… Устала небось с дороги?
Дальняя дорога, а еще длиннее, видать, показалась от дум твоих… Ну, отдохни, чайку попьем, поговорим. Феденька! — не крикнул, а только чуть-чуть повысил голос Василий Тимофеевич, но брат Федор сразу же откликнулся, будто стоял за дверью, ждал зова. — Ты, Феденька, чайку принеси, вареньица. А к тебе, Ксюша, есть у меня вопрос, можешь и не отвечать, если желания нету, а спрашиваю оттого, что понять хочу твое чистосердечие. — Он погладил ее по волосам своей мягкой, как лист, ладонью. — Мне и так все известно: бог не оставляет меня, поручив наблюдать за вами. Было и мне видение в ту ночь. Значит, сильно разгневался господь, если посетил и меня и сестру Евфросинью. Как же такое с тобой случилось, как же не устояла ты перед грехом? Полюбила ты его, Ксюша, да?