— Зачем она звонила сейчас? — спросила Джин.
— Лэрри не вернулся домой. Она беспокоится.
— Они счастливы?
— Они очень любят друг друга.
— Но разве это все? Этого недостаточно для счастья,
— Достаточно, если любовь настоящая.
— Милый, а у нас она настоящая? — спросила она.
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что я не знаю, — ответила она. — Раньше я была уверена. А теперь нет. — Она убрала руку. — Пожалуйста, не обижайся на меня. Я говорю то, что чувствую, а кроме тебя, мне некому сказать об этом.
— Говори все, что хочешь, — сказал он. — Говори все и не волнуйся.
— Спасибо, милый. Может, ты выключишь свет?
Теперь комнату озаряло лишь мягкое сияние луны, проникавшее сквозь открытую балконную дверь. Джин взяла сигарету, и Спенсер зажег спичку.
— Спасибо, милый.
Она нервничала, голос ее дрожал. Он снова сел рядом, совсем близко к ней.
— Ты помнишь ту ночь, две недели назад? Мы были здесь у тебя. Шел дождь, а у нас не было зонтика, и мы не могли найти такси после кино.
— Помню.
— Мое платье совсем промокло, я сняла его и надела твою пижаму. И ты поцеловал меня.
Она замолчала, он ждал. Он знал, о чем она спросит.
— Почему ты не лег со мной в ту ночь?
— На это довольно трудно ответить, — сказал он.
— Ты знаешь, что я хотела этого.
Он дотронулся до ее руки.
— Нет, пожалуйста, не трогай меня, милый. Это, наверно, ужасно, но я все равно скажу. Я делала все, что могла, все, что было в моих силах. Я так желала тебя. Но не смогла заставить тебя лечь со мной. Ты вел себя очень мило, был очень заботлив, даже предупредителен. Ты обращался со мной, как с маленькой девочкой, потерявшей голову. А я хотела, чтобы ты видел во мне женщину... женщину, которая принадлежит тебе, милый. Ты, наверно, считаешь меня ужасной?
— Нет.
Она бросила сигарету.
— Я вернулась домой и чувствовала себя несчастной и отвергнутой. Я не могла понять тебя. Я знаю, что полагается оставаться девственницей до наступления брачной ночи, но эта условность ничего для меня не значит. Я думала только о том, что ты меня мало любишь. И я начала ненавидеть себя за то, что вела себя так бесстыдно. Ведь, говоря честно, я навязывалась тебе. А ты не хотел меня.
— Это неправда. — Он встал. — Мои слова, вероятно, прозвучат банально и плоско, но я должен тебе сказать, что в ту ночь мне потребовалась вся моя сила воли.
К его удивлению, Джин начала смеяться.
— Бог ты мой, — сказала она. — Зачем было расходовать на это столь драгоценную силу воли? — Она выпрямилась, овладев собой. — Прости, милый. Я знаю, что девушка не должна говорить подобные вещи, особенно человеку, за которого она собирается выйти замуж. Это... это неприлично, не так ли? — Она подняла на него глаза. — Что со мной, милый? Неужели я плохая? Почему ты не отвечаешь мне? Ты так потрясен, что не находишь слов? Может быть, для того я так и говорю... чтобы потрясти тебя, чтобы как-нибудь проникнуть в твою душу. Милый, почему ты всегда так чертовски вежлив, так деликатен, благороден и...
— Перестань! — прервал он ее яростно. — Перестань, Джин!
Сначала она поразилась, затем опустила голову и улыбнулась.
— Вот теперь ты злой. Я никогда не видела тебя таким.
— Ты права, — сказал Спенсер.
Она говорила так же, как Джон Арбэтт, как все остальные. Если человек верит в определенные принципы — называйте их правосудием, приличием, этикой или чем угодно, даже условностями (в условностях нет ничего плохого: что бы мы делали без них? — бросались бы друг на друга, как дикие звери), — если человек пытается придерживаться определенных принципов, его считают глупцом. Джин ничем не отличается от остальных. Она не понимала его и никогда не поймет. Он не может рассказать ей о письме. Черт с ним, черт с ней, черт с ними со всеми! Это теперь не тревожит его. Ему хотелось остаться одному.
Стараясь говорить спокойно, он сказал:
— Мне кажется, тебе лучше поехать домой, Джин. Я провожу тебя. Уже поздно.
Она быстро встала, так быстро, что едва не потеряла равновесие. Чуть покачнувшись, она взяла свою сумку.
— Хорошо, Спенсер.
Он повернулся к ней, но в темноте не мог разглядеть выражения ее лица; она взяла свои туфли и прошла в переднюю, чтобы надеть их.
В машине она плакала; ей было так стыдно и горько, что она не могла сдержать слез. Он пытался успокоить ее, но она не позволила ему прикасаться к ней, и он повиновался, все еще испытывая злость, но постепенно смягчаясь, потому что чувствовал, что виноват перед ней, хотя ему было не совсем ясно, в чем именно. Когда они подъехали к ее дому и она вынула ключ, собираясь отпереть дверь, он обнял ее. Она не сопротивлялась. Некоторое время они стояли обнявшись, ее голова покоилась на его плече. Они оба испытывали раскаяние и нежность и просили прощения друг у друга. Затем они поцеловались, и Спенсер, взяв ключ у нее из рук, отпер дверь. Оба одновременно подумали о том, что он еще раз показал свою воспитанность и хорошие манеры, и оба улыбнулись, угадав чужие мысли.