— Нет, мой ангел. Но темная кожа хороша, — похотливо сказал он, — очень хороша.
Впервые она не стыдилась своей расы.
— А твоя фигура... продолжал он. — По мне так ничего лучше быть не может.— Он легонько похлопал ее по ягодицам. — У бедняжки Раби здесь ничего нет. Спать что с ней, что со скелетом — одно и то же.
Из комнаты Энтони раздался крик: — Мама, дай попить!
Мэри замерла. — О, господи, прости меня, — прошептала она, набросила халат и на цыпочках вошла в комнату сына.
Когда Мэри вернулась, Гундт мирно храпел. Она стояла над ним и с внезапно нахлынувшим чувством омерзения смотрела на его коротко остриженные волосы, на квадратный череп, большую бородавку на подбородке, на все его грузное тело. Она испытывала и какую-то гадливость к самой себе. Но не потому только, что допустила эту близость между ними: ведь она отдалась ему ради Энтони и винить себя при этом не могла. Сейчас Мэри презирала себя за то, что по мере развития их отношений ее влечение к Гундту все увеличивалось. Она не могла понять, что с ней происходит. Оставаясь наедине, она с ужасом думала о том, что ей снова придется ложиться с ним в постель, но вот приближалось время, когда он должен был прийти, и она чувствовала, как частью ее существа овладевает желание; при каждой новой встрече она отдавалась ему все больше, страсть ее становилась все неистовей. А когда он уходил, терзалась сожалениями и отвращением к самой себе.
Жизненный путь Мэри был подобен пути метеора в пространстве — она жила сама по себе, ничем не управляемая и не управляя другими. Путь ее проходил словно в безвоздушном пространстве между двумя системами. В этом и следовало искать объяснения причин ее влечения к Гундту. Насилуя ее, Гундт насиловал скучное, серое однообразие ее существования. Постепенно он заглушал угрызения ее совести, освобождал тормозящие центры, пробуждая в ней естественные страсти и стремления. Мэри всей душой любила Джорджа, но ласки его, как и та замкнутая никчемная жизнь, которой она жила, были лишены огня и романтики. А безжалостный и грубый Гундт вызывал в ней одновременно страх, ужас, уважение и безотчетное влечение. Словно раб на галерах, она вначале с трудом покорилась ему, а потом даже примирилась с цепями, которыми он приковал ее к себе.
Сама Мэри не понимала всего этого. Подавленная, сбитая с толку, она была не способна проанализировать свои чувства. В отчаянии заломив руки, стояла она у постели человека, от которого зависела ее судьба, и смотрела на него. Жизнь становилась ей не под силу. Стоило ли ее продолжать? Как она может допускать, чтобы этот негодяй, воспользовавшийся ее тяжелым положением, насытивший свою страсть, нарушал святость жилища Джорджа, ее Джорджа — единственного мужчины, которого она знала до того, как это произошло?
— Отто! — резко крикнула она, нагибаясь и тряся его. — Проснись! Вставай! Тебе пора уходить. Скоро закроют бар.
В тишине, наступившей после ухода Гундта, Мэри охватило раскаяние. Она вспомнила годы совместной жизни с Джорджем, то время, когда он после демобилизации из армии впервые приехал в Стормхок попытать счастья на алмазных копях. Ей хорошо запомнился день, когда его привезли с реки тяжело больного в гостиницу; у него оказалось осложнение после дизентерии, которую он подцепил во время алмазной лихорадки в юго-западной Африке; болезнь была обострена запоем, пришлось делать операцию в связи с абсцессом печени; долгие месяцы она ухаживала за ним, чтобы вернуть его к жизни. Он был ей так благодарен! Но она считала это своим долгом — ведь она работала экономкой в этой гостинице. А потом Гундт предложил Джорджу место бармена...
Еще раньше, до своего переезда в Стормхок, она преподавала в маленькой приходской школе неподалеку от Порт-Элизабет. Ей вспомнились занятия в педагогическом колледже, а до этого учение в школе, где нередко приходилось сидеть прямо на полу, потому что в классе не хватало скамеек, и писать, положив на колени книгу...
Вспомнился маленький коттедж, увитый розами, где она жила в детстве, а в саду — горшки с папоротниками. Мэри вдруг ясно увидела свою мать с лейкой в руках. В воскресные дни мать, она и два ее брата обычно надевали свои лучшие костюмы и сидели в маленькой церкви для цветных, благоговейно слушая священника, читавшего воскресные проповеди...
Ей хотелось подольше мысленно витать в прошлом, снова почувствовать себя наивной девочкой, но резкое тиканье старого будильника на тумбочке вернуло Мэри к действительности — в ее комнату, к ее сыну, к будущему ребенку, к сознанию своей вины перед Джорджем. При тусклом свете лампы она не видела больше ни прошлого, ни будущего, а только страшное настоящее, которое тяжело ударяло ей в грудь, в такт тиканью будильника, и нарушало тишину ночи.