Рэн нежно гладила его по голове.
— Я прошу тебя только об одной милости, — прошептала она. — Чтобы ты не терял чувства собственного достоинства.
Он посмотрел на нее сквозь слезы.
— Мне было очень тяжело. Прости мне эту минуту слабости. Я ничего не мог с собой поделать. Последний раз я плакал, когда умерла моя мать.
— Понимаю.
— Вчера ты сказала, что веришь в меня.
— Да.
— И ты веришь попрежнему?
— Мне очень грустно, что тебе приходится спрашивать меня об этом, Энтони.
Он медленно поднялся с колен и вернулся к столу. Вынул носовой платок. Потом набил трубку и закурил.
— Давай работать, — сказал он.
Он сел, взял перо и сделал вид, что думает. На самом же деле он скосил глаза и посмотрел на нее — ему показалось, что она наблюдает за ним. Размышляет, наверно, о моих родителях и той смешанной крови, которая течет в моих жилах, подумал он.
Он увидел, как она взяла в рот сигарету. Чиркнула спичкой. Спичка сломалась пополам, и кусочек ее вместе со вспыхнувшей головкой, описав в воздухе светящийся полукруг, упал на старый ковер. Рэн наступила на него, выбросила в пепельницу и зажгла другую спичку.
Кольца табачного дыма свивались и развивались в комнате, пока поток воздуха не вынес их в окно, где их бледная синева растворилась в темнооранжевом свете заходящего солнца. Молчание, воцарившееся между ними, казалось, длилось бесконечно долго, на самом же деле прошло всего несколько секунд, когда он положил трубку на стол и подошел к Рэн. Встав позади нее, он следил за тем, как она бесцельно водит карандашом по бумаге.
— Мне хотелось бы знать, понимаешь ли ты, что все это значит, — спокойно сказал он.
Она обернулась.
— Что именно?
— Твое отношение ко мне — твое решение продолжать все как прежде.
— Да, понимаю.
— Ты обдумала это со всех сторон?
Она кивнула головой.
— Но ты отдаешь себе отчет в том, что существует закон, по которому я не могу на тебе жениться?
— Боже, мой дорогой! Разве он распространяется и на тебя?
— До сегодняшнего дня не распространялся. Видишь ли, выгляжу я европейцем и по закону считаюсь таковым до тех пор, пока не будет доказано обратное. — Он улыбнулся. — Ну, а теперь ведь это доказано, не так ли?
— Мы могли бы уехать куда-нибудь в другую страну, там пожениться, а потом вернуться обратно.
— Нет. Такой брак считался бы недействительным в Южной Африке.
— Энтони, неужели какой-то закон — да еще такой искусственный, как этот, — может встать между нами? — Голос ее упал до шопота. — И даже если мы не сможем официально пожениться, неужели это имеет какое-то значение?
— Нет, Рэн, так дело тоже не пойдет. Сейчас готовится новый закон, согласно которому считается преступлением, если европеец и цветная женщина живут вместе.
— Да они все с ума сошли в нашей стране!
Он пожал плечами.
— По этому новому закону мы все скоро получим удостоверения личности. В твоем будет написано, что ты европейка, а в моем — что я цветной.
— Когда я получу развод, мы сможем уехать совсем, Энтони, куда-нибудь в Англию, Родезию, Австралию, куда угодно — лишь бы быть вместе.
— Это не так легко. Ведь это значит начинать жизнь сначала в незнакомой стране.
— Ну и что же? Многие так поступают — например, те, кто спасается от преследований. Подобно многим другим, уехавшим из Южной Африки, мы будем беженцами — беженцами, ищущими убежища от предрассудков. Если только мы будем вместе...
— У меня очень мало сбережений.
— Это не имеет значения; важно твердо решить, а остальное приложится.
Он нежно взял ее голову в руки и осторожно поцеловал в лоб.
— Ты права, Рэн. Мы должны уехать вместе.
Лицо его озарилось надеждой. Она заметила это и впервые за весь день порадовалась в глубине души.
— Ох, мой любимый, — сказала она, — если б ты давно рассказал мне свою тайну. Почему ты не сделал этого?
— Я просто не мог на это решиться.
— Если б только ты это сделал!
— Ну, а если бы я сделал?
— Я могла бы тебе так помочь...
Что она хочет этим сказать? — подумал Энтони. Просто, что если бы она даже давно знала всю правду, она все так же преданно относилась бы к нему? И что любовь ее помогла бы ему с большим мужеством встретить трудности жизни?
Если она подразумевала именно это, то, думал он, не обманывается ли она. Южная Африка настолько пропитана предубеждениями против цветных, что казалось маловероятным, чтобы даже такая женщина, как она, не испытала на себе хоть в какой-то мере их влияния. А если в ней живет частица этих предубеждений — пусть самая незначительная (а по его мнению, так оно и должно, несомненно, быть), — это уже создаст барьер между ними, барьер на всю жизнь. И если бы она узнала его тайну раньше, разве не привело бы это к тому, что и барьер этот встал бы между ними раньше? Как же она может в таком случае говорить, что во многом помогла бы ему?