И тут мысли его потекли по другому руслу: а не скрывалось ли чего-то другого под ее словами? Она произнесла их, подумал он, с таким чувством, что они показались ему наполненными совершенно особым смыслом.
На улице пели дети. Песня была старинная, и голоса их, проникая через окно, напоминали Энтони о далеких днях детства, когда он мальчишкой вот так же пел и играл с детьми на улице. Он перебирал пальцами волосы Рэн, и в эту минуту взгляд его упал на жука, влетевшего в окно и теперь бившегося о стекло, тщетно пытаясь выбраться. Наконец жук сел на подоконник, сложил крылышки под свой блестящий коричневый панцырь и медленно пополз. Опять зазвучали голоса детей — на этот раз громче. Перед мысленным взором Энтони пролетали годы. Вот он снова на ферме вместе с Рэн. Он берег эти воспоминания в самом потаенном уголке своей души, не переставая, однако, сознавать, что хранит их. В тот вечер мистер дю Туа очень странно вел себя — Энтони так и не мог понять, чем была вызвана его вспышка. Он стоял рядом с Рэн, нежно обняв се за плечи, как вдруг его осенила мысль, которая вполне объясняла не только странное поведение старика дю Туа в тот вечер, но, пожалуй, и слова Рэн о том, что если бы он давно рассказал ей про свою тайну, она во многом помогла бы ему. Эта догадка объясняла также и то чувство, с каким Рэн, казалось, произнесла эти слова.
Может ли, смеет ли он спросить ее, прав ли он в своих предположениях? А почему бы и нет? Если, как она сказала, его признание сегодня в суде ничего не меняло в ее отношении к нему, значит, он может спокойно поведать ей все свои мысли.
— Как же ты могла бы помочь мне, Рэн? — спросил он после долгой паузы.
— Неужели, любимый, ты должен спрашивать об этом?
— Нет, я знаю, что ты имела в виду, но я подумал, не подсказаны ли твои слова чем-то еще, кроме чувства симпатии и понимания.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты помнишь тот вечер у вас на ферме, когда твой брат сказал, что в один прекрасный день ты можешь проснуться и обнаружить, что у тебя цветной муж? Как тогда подскочил твой отец, стукнул кулаком по столу и сказал, что он убил бы всякого цветного, который осмелился бы прикоснуться к тебе?
Она смотрела на него, и на лице ее читалось удивление.
— Да, смутно помню — ведь это было так давно. Но какое это имеет отношение к тому, что происходит сейчас?
— Меня тогда удивило, почему старик так разволновался и вспылил.
— Я тебя не понимаю, Энтони. К чему ты клонишь?
У него нехватало духу ей ответить. Мужество вновь покидало его. Нет, на сей раз он не поддастся слабости. Он заставит себя произнести эти слова. Молчание доставило ему уже достаточно боли.
— Я думал... это, конечно, просто так пришло мне в голову... Вот, значит, я думал... не была ли вызвана вспышка твоего отца тем...
Что это? Воображение сыграло с ним злую шутку или же в самом деле лицо ее внезапно приняло странно восковой оттенок, а глаза сузились? Она уже не спрашивала его, почему он молчит; тогда он взял себя в руки и попытался закончить фразу:
— ...тем, что в нем была... могла быть... примесь...
— Ты хочешь сказать: цветной крови?
— Да, Рэн, так обычно ведут себя люди,— сказал он, волнуясь и потому говоря очень быстро, — которым есть что скрывать.
С минуту она в изумлении смотрела на него. Потом расхохоталась.
— Нет, мой дорогой, ничего подобного у нас быть не может... — Она тут же спохватилась, но было уже поздно. Слова были произнесены, и Рэн, к своему ужасу, заметила, как больно они ранили его — он побледнел, и руки у него опустились.
Ему же казалось, что комната вдруг наполнилась густым белым туманом, отзывавшим горечью на его дрожащих губах. Когда зрение его прояснилось, он посмотрел на Рэн, и раскаяние, которое он увидел на ее лице, усугубило его горечь, ибо оно означало, что отныне ей придется, — если она не захочет причинять ему боли, — быть очень осторожной в словах. А раз так, раз появится необходимость в чем-то сдерживаться и таиться друг от друга, раз они не могут уже больше стоять на равной ноге, а скорее должны будут находиться на разных полюсах («Ничего подобного у нас быть не может»), откуда же тогда возьмется то взаимопонимание, которого он так жаждал? Как он сможет быть уверен, что любые ее слова, любые признания не вызваны просто чувством симпатии или желанием преодолеть существующую между ними пропасть?