VI
Несколько дней спустя Гундт сидел в столовой гостиницы «Орел» за ужином. Ужинали они с Раби обычно позднее своих постояльцев. За столом Раби если и открывала рот, то лишь для того, чтобы угостить мужа жалобами на слуг, — рассказывала о проступках горничных или мелких грешках повара. В ответ на это Гундт устремлял глаза в тарелку и невозмутимо продолжал жевать, не замечая ее присутствия.
Сегодня Раби была так же молчалива, как и он. Проследив за тем, как Гундт подцепил вилкой кусок сосиски с картофелем и красной капустой и отправил все это в рот, Раби вдруг сказала:
— Я и не знала, что ты вчера вечером уходил из дому.
Гундт перестал жевать и посмотрел на жену. Затем снова медленно заработал челюстями.
— Ну, и что же из этого? — спросил он.
— Так, ничего. Только сегодня утром за чаем у миссис Мак-Грегор кто-то сказал, будто видел тебя вчера вечером на той улице, где живет Джордж.
— Не помню, — коротко отрезал Гундт. — По делу я мог очутиться где угодно. Ну, конечно, я проходил там, по пути к Симону, маляру.
Продолжая жевать, он тревожно подумал: опасность, Отто, опасность! Эта сука-доносчица начинает вынюхивать все вокруг. Возможно, она и не видела, как я входил или выходил из дома Мэри. Но зачем же тогда она донесла Раби? Все складывается так, что с Мэри пора кончать. Очень кстати, что у нее должен появиться ребенок.
— Ты упомянула про улицу, где живет Джордж, — сказал Гундт. — А кстати, его жена... Как ее зовут? Давно что-то я ее не видел...
— Эта цветная-то? Ее зовут Мэри. Разве ты забыл? Ты еще так любил сравнивать ее со мной.
— Ах да, конечно, Мэри. Так вот она сейчас в положении. Мне сказал это Джордж.
— Вон оно что! Она ждет второго ребенка! — Пергаментные щеки миссис Гундт сморщились от оживления. — Она, должно быть, сейчас как на иголках. Ну и мучается она, наверное! Помяни мое слово: на сей раз ребенок будет черный.
— Потому только, что ты это предсказываешь? Отчего ты такая злая?
— А разве мне в жизни не приходилось страдать? Разве мне не известно, что это такое? Так пусть и она теперь помучается!
Злорадно хихикая, миссис Гундт встала и направилась в спальню. Новость, сообщенная мужем, оживила ее жизнь, придала ей особый интерес.
Гундт с отвращением посмотрел вслед жене.
Второй ребенок Мэри — тоже мальчик — родился в прохладный, но ясный июльский день. Кожа новорожденного была светлой, но уже не такой безупречно белой, как у первого сына. Более того, она имела явно желтоватый оттенок.
Мэри знала, что это значит. Шли дни, и кожа младенца становилась все темнее. Сомнений не оставалось: ребенок оказался цветным, и в Южной Африке его никогда не смогут принять ни за кого другого.
Это было серьезное маленькое существо. Временами Мэри проникалась к нему нежностью, а иногда смотрела на него с жалостью — несчастный ребенок от несчастной матери, думала она. Переводя взгляд с красивого открытого лица Энтони на жалкое коричневое тельце новорожденного, Мэри хорошо понимала, какой страшной помехой он явится на пути своего белого брата в будущем. В такие минуты она, подобно леди Макбет, готова была убить его, швырнуть о землю. Часто Мэри смотрела на сына и плакала, постепенно впадая в тупую апатию, а ребенок глядел на мать, и взгляд его день ото дня становился все более осмысленным.
Потом наступили мрачные дни. Созревшее яйцо, отделившиееся от мириад таких же яиц и превратившееся вноследствии в зародыш, содержало в себе цветные гены, столь же губительные для души человека, живущего в Южной Африке, как гемофилия губительна для его тела. Вот это-то злосчастное яйцо, подчинившись закону оплодотворения, и разрушило ту райскую жизнь, которую Мэри создала для Энтони.
Она похудела от бесконечных тревог, вокруг глаз залегли морщинки; ее нервное состояние повлияло на молоко, и младенец начал капризничать и плакать. Никто из знакомых — ни белые, ни цветные — не заходил к ней. Только Джордж появлялся после работы, и на лице его неизменно было настороженное выражение —он стал одинаково бояться и вечных жалоб жены, и ее мучительного молчания. Ему казалось, что кожа Мэри начала темнеть, и он замечал, как она все чаще пудрит лицо.
Как-то он сказал ей:
— Ей-богу, не понимаю, Мэри, что ты волнуешься. Ребенок не такой уж темный.
— Что? О, Джордж! — В ее голосе слышался глубокий упрек.
— Я сказал, что он не такой уж темный. И европейцы часто бывают темные. Загорелые и всякое такое... — Джорджи так и не докончил свою мысль.