Мотоколонна выбирается из тошнотворной желтой пустыни и при всеобщем ликовании подходит к кишащей крокодилами реке, вдоль которой тянутся заросли кокосовых деревьев, а затем кружит между питомниками земляного ореха, банановыми плантациями и полями клещевины, спускаясь к прибрежному Сомали.
Итальянские девушки нежны и приятны, но полудюжины нехватает на такую длинную очередь.
— Поскорее, там впереди! И другие хотят поразвлечься!
Затем снова вглубь раскаленной, как печь, Африки, с ее пряностями, верблюжьим мясом, мухами и блохами.
Смотр в строю!
Густой туман обволакивает лихорадящий мозг...
Сколько мне лет? Забыл. Около двадцати? Уже год, как я покинул Южную Африку. Другие ребята могут вести счет неделям и месяцам по письмам, которые получают из дому. А у меня нет дома, да и письма — лишь случайные: от фронтового товарища или от Стива. Большой ли он стал? Разве тут имеет значение, что кожа его не такая, как у меня? Бедный паренек, если бы мы с ним могли жить так, как должны жить братья... А разве я виноват в этом?
Кругом, куда ни кинешь взгляд, — пустыня, гораздо более обширная, чем пустыня моей собственной души и сердца! Где любовь, которая может согреть мою жизнь?
О, выживу ли я в этом аду, а если и выживу, то для чего? Рэн, где ты сейчас? Вспоминаешь ли обо мне?
Дорогой Стив!
Твое последнее письмо я получил с опозданием на два месяца — так долго приходится почте догонять нас. Мы постоянно в походе и тоже понюхали пороху. Не так давно я лежал в госпитале с приступом малярии. Но сейчас рад сообщить, что чувствую себя хорошо. Теперь мы отправляемся в другую часть света и, по-видимому, если и вернемся домой, то нескоро.
Рад за тебя, что ты хорошо учишься. В последнем письме ты писал, что пойдешь в армию, как только призовут твой возраст. Когда получишь аттестат, тогда и решай это, а раньше не надо, хотя ты и говоришь, что на вид тебе дают больше лет. Сколько тебе уже, шестнадцать?
Я часто думаю о том, изменится ли мир к лучшему после этой войны. Когда все кончится...
— Ты слышал, Грант, получен приказ отослать человек десять из нашей роты обратно на базу? Выяснилось, что они настоящие цветные, — так я понял.
— Это точно? Как же это обнаружили?
— Не знаю. Благодаря цензуре писем, очевидно, а может, и другими путями.
— Хочешь взять гида, Джордж, осмотреть пирамиды, Сфинкс?
— Хочешь хорошенькую девочку, Джордж, совсем невинную, здоровую — мою сестру?
— Изящный браслет, настоящие бриллианты, всего сто пиастров! Ладно, берите за пятьдесят!
Дорогой мистер Грант!
Как Вы можете судить по обратному адресу, я теперь тоже в армии. Служу в Капском цветном корпусе, и в настоящее время мы стоим лагерем в Леди-смит, но вскоре надеемся уйти на Север. Кто знает, может, мы встретимся где-нибудь в Италии?
Насколько я понял, Вы теперь лейтенант. Поздравляю! Самый высокий чин, на какой мы, капские цветные, можем рассчитывать, — это старший сержант. Но пока, что́ там говорить, — я еще и солдат-то неважный и, вероятно, так и останусь при двух нашивках...
Бедный Стив, он, конечно, понял мой намек. О, почему я должен строить свою жизнь на обмане?
Сожженные деревни, разрушенные города.
Рим. Великолепные развалины Колизея и изумительные фрески Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы.
Обезумевший, измученный войной, поверженный народ.
Рождество на альпийских перевалах — красная кровь на белом снегу...
Да, за годы войны натура моя огрубела и язык опростился. Вечная ругань, клопы, попойки. Смерть и разрушение. Сколь тонка перегородка между этим и цивилизацией...
— Теперь, когда война окончена, мы скоро вернемся домой.
— Ну и разделаюсь же я с этими телеграфистами! У меня к ним большой счет...
— Да уж, они погуляли с нашими красотками...
— Что у вас, пиво? А у вас?
— А я полагаю, на «гражданке» нам придется выстраиваться в очередь за работой.
— Или, нацепив колодку орденов, стоять с обезьяной и крутить шарманку.
— Нет, Петерсон, теперь моя очередь...
— Я слышал, часть цветного корпуса дезертировала в Сицилию. Некоторые женились на итальянках и сходят там за европейцев.
— Там это, должно быть, довольно просто — многие итальяшки такие же темные, как и они.
— Ну, я их не осуждаю, а ты, Грант?
Часть вторая
Энтони
XXVI
Генри Босмен, в рубашке с короткими рукавами, откинулся в большом кресле, теребя мизинцем свои редкие каштановые усы. Сквозь сизый дым сигареты он рассматривал девушку, которая сидела на столе; в одной руке она держала зеркало, а другой приглаживала только что уложенные волосы.