— Милорд…
Молодой человек послушно бросил на меня ненавидящий взгляд.
Дружочек мой, в каком приюте тебя так славно воспитали?
— Милорд, клянусь Вам, все будет сделано согласно Вашему желанию!
Ну вот, пока они заверяют друг друга в стойкости и ненависти, можно опустить голову и подремать. Общество дорогого брата всегда вызывает у меня сонливость.
— Она не должна выходить из этой комнаты, слышите, Джон? — продолжал давать ценные указания Винтер. — Она ни с кем не должна переписываться, не должна ни с кем разговаривать, кроме Вас, если Вы окажете честь говорить с ней.
— Я поклялся, милорд, этого достаточно! — с самоуверенностью офицера, чей послужной список безупречен, отрезал Фельтон.
— А теперь, сударыня, — обратился вновь ко мне деверь, — постарайтесь примириться с Богом, ибо людской суд над Вами свершился.
Я даже не стала поднимать голову. Пусть катится к дьяволу со своим судом, спать мешает.
Винтер и вслед за ним Фельтон вышли. Раздался звук запираемого засова. Затем бухнули каблуки ставшего на караул у двери часового.
Так, еще немного подождать на тот случай, если они изучают меня в замочную скважину, и можно просыпаться.
Я подняла голову, прогнала прочь надоевшее выражение безропотной жертвы. Подошла к двери и прислушалась.
За дверью сопел часовой. Бедняга, наверное, обязан не выпускать из рук тяжелого мушкета. Вот еще одна глупость — на кой черт мушкет в узких темных коридорах? Один раз выстрелить, а потом крушить врага прикладом, как дубиной? Дали бы бедолаге остро заточенный тесак, это обеспечило бы полную безопасность охраняемому участку, и часовой бы так не пыхтел.
Исследовав дверь, я подошла к окну и открыла закрытые Винтером ставни. Затем рамы. В комнату ворвался свежий ночной морской ветер. Хорошо. Ветер загасил свечу на столе, ну и пусть, думать можно и в темноте.
Я снова притворила рамы и ставни, на ощупь добралась до громадного кресла и удобно устроилась в нем с ногами.
«Добрыми намерениями путь в ад вымощен» — вот как можно назвать все, что натворил Винтер.
Не знаю, насколько полно услышал Атос со товарищи нашу беседу с Его Высокопреосвященством, но понять они ее так и не поняли.
Кардинал попросил убрать Бекингэма лишь во втором случае, если он не внемлет доводам разума и влюбленного сердца. Политическое убийство — не самый лучший инструмент в арсенале государственного человека. Оно влечет за собой слишком много изменений, ведь невозможно предугадать все. Высшее искусство политика такого ранга, как Ришелье, это не убирать противника, а манипулировать им. Как в шахматах. Известный противник уже предсказуем, а каким будет его заменившее лицо, можно только гадать.
И с Бекингэмом можно прекрасно договориться, если зацепить его на маленький крючок, который сдержит его воинственный пыл. Падет Лa-Рошель, покорившись королевским войскам, улягутся страсти, король сочинит новый балет, такой же элегантный, как «Дроздовая охота» или «Марлезонский», снова заскучает, и первый министр Англии вполне сможет появиться в Париже в качестве посла. Нужно только время.
Но движимый исключительно благими намерениями, Винтер лишил меня возможности переговорить с Бекингэмом, то есть фактически обрек на выполнение второй части плана.
Собственной рукой он поставил последнюю точку в смертном приговоре своего обожаемого герцога. Вот уж кто не ведает, что творит!
Я отвечу на его вызов и отвечу так, что вся Англия содрогнется, будьте покойны.
Бедный Бекингэм, бедный Джон Фельтон…
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ПРОБА ПЕРА
Перебирая события этого вечера, я вспомнила, что меня еще не кормили. Значит, ужин еще будет. Надо приготовиться к нему.
За стенами замка уже царила почти полная луна. Ставни пришлось снова отворить, света луны вполне хватило, чтобы почистить перышки. Наконец и волосы улеглись так, как надо, и грудь выступала из кружевных оборок в строго отмеренном количестве, и на ладонях исчезли красные следы от ногтей, которые впивались мне в кожу, когда я в ярости сжимала кулаки.
Улыбка, удивление, гнев, холодность, кротость, пламенность, ярость, беспомощность — с лицом тоже было все в порядке. Ну что же, дорогие тюремщики, я вас жду.
Под дверью проступила полоса света. Значит, скоро войдут. Начнем с самого простого.
Я быстро вернулась в кресло, откинула голову назад, прижала ладонь правой руки к сердцу, левую безвольно свесила с подлокотника. И прикрыла глаза.
Завизжал дурным голосом отодвигаемый засов, заскрипела в унисон ему открываемая дверь, в комнату кто-то шагнул.
— Поставьте там этот стол, — сказал неживым голосом Фельтон. Забухали шаги, грохнул об пол маленький, но, видимо, тяжелый столик.
— Принесите свечи и смените часового.
Понятно, прислуживают мне отнюдь не лакеи. Просто удивительно, что лейтенант в этот раз не свистел своим подчиненным, а отдавал приказания с помощью голоса.
Фельтон повернулся ко мне.
— А-а! Она спит, — сделал он открытие. — Хорошо, она поужинает, когда проснется, — и пошел к двери.
Ничего себе, спит! Да я, быть может, давно уже богу душу отдала! Вот чурбан.
Ко мне с любопытством подошел один из солдат.
— Да нет, господин лейтенант, эта женщина не спит.
— Как так — не спит? — остановился лейтенант. — А что же она делает?
— Она в обмороке. Лицо у нее очень бледное, и, сколько ни прислушиваюсь, я не слышу дыхания, — добросовестно склонился ухом к моему рту солдат.
Попался, да не тот. Сейчас он, чего доброго, начнет слушать, бьется ли сердце.
— Ваша правда, — Фельтон, не приближаясь ни на шаг, осмотрел меня с того места, где стоял. — Пойдите предупредить лорда Винтера, что его пленница лишилась чувств. Это случай непредвиденный, я не знаю, что делать!
Солдат с сожалением вышел.
Фельтон пододвинул второе кресло как можно ближе к двери и сел ко мне спиной.
Сквозь полуопущенные ресницы я наблюдала за его маневрами. Так мы провели около десяти минут жизни. Пора было приходить в себя: дорогого брата обмороком не впечатлишь.
Я распахнула ресницы и слегка вздохнула.
На вздох Фельтон соизволил оглянуться.
— А, вот Вы и проснулись, сударыня, — скучно заключил он. — Ну, значит, мне здесь делать больше нечего. Если Вам что-нибудь понадобится — позвоните.
— Ах, боже мой, боже мой, как мне было плохо! — шепнула я.
Фельтон чуть быстрее, чем он обычно двигался, встал.
— Вам будут подавать еду три раза в день, сударыня, в следующие часы: утром в десять часов, затем в час дня и вечером в восемь. Если этот распорядок Вам неудобен, Вы можете назначить свои часы вместо тех, какие я Вам предлагаю, и мы будем сообразовываться с Вашими желаниями.
Я подумаю об этом, обязательно подумаю…
— Но неужели я всегда буду одна в этой большой, унылой комнате? — плаксиво спросила я.
— Приглашена женщина из окрестностей; она завтра явится в замок и будет приходить к Вам каждый раз, как Вам это будет угодно.
— Благодарю Вас, — опустила я ресницы.
Фельтон сделал легкое усилие над собой и изобразил небольшой поклон. Примирив правила хорошего тона и отвращение к пленнице, он с облегчением пошел к двери.
Тут появился слегка запыхавшийся Винтер с флаконом нюхательной соли.
— Ну-с, что такое? Что здесь происходит? — завопил он.
Увидев, что я ожила, он успокоился и, криво улыбаясь, сказал:
— Покойница, стало быть, уже воскресла? Черт возьми, Фельтон, дитя мое, разве ты не понял, что тебя принимают за новичка и разыгрывают перед тобой первое действие комедии, которую мы, несомненно, будем иметь удовольствие увидеть всю до конца?
— Я так и подумал, милорд, — доложил Фельтон. — Но поскольку пленница все-таки женщина, я хотел оказать ей внимание, которое всякий благовоспитанный человек обязан оказывать женщине если не ради нее, то, по крайней мере, ради собственного достоинства.