– Им и не нужно ничего рассказывать, – сказал Степан. – Даже если поверят, то не поймут. Поймут только те, кто был с нами.
– Это и печально. Выходит, что я теперь должна мучиться и носить в себе свои кошмары. Они будут сниться мне всю жизнь, даже если я проживу ещё сто лет, и я никому-никому не смогу о них рассказать. Даже своим детям. Впрочем, им знать о моих кошмарах будет необязательно. Я хочу, чтобы у меня было много детей, по крайней мере, пятеро. Три мальчика и две девочки. Да, именно столько, три мальчика и две девочки, и никак не меньше.
– Почему именно столько? – улыбнулся Степан.
– Потому что мальчиков в семье должно быть больше. Они вырастут сильными и умными и будут оберегать девочек. А девочки будут восхитительно красивыми, как яблоневый цвет. Я уже придумала, как их назову – Софья и Катя.
– Интересно ты придумала! Вот у нас в деревне детей всегда называют по святцам.
– У нас обычно тоже. Но мне нравятся эти имена, других я не хочу.
– Почему твои родители назвали тебя Риммой? Я не знал такого имени раньше.
– Мои имя означает «римлянка», мои родители хотели воспитать меня стойкой и сильной, как жительницу античного Рима.
– Пожалуй, ты самая сильная и самая стойкая из женщин, которых я встречал.
– Да, я самая-самая. Но только не сегодня. Не оставляй меня, пожалуйста, одну – просительным тоном сказала Римма.
Степан ответил не сразу. Он знал, зачем Римма увезла его с фронта. Как и всякой молодой женщине, особенно перенесшей столько страданий, ей хотелось счастья. Теперь она нашла своё счастье и собиралась бороться за него.
Но Степану было не до Римминого счастья. Как только он оставил позиции, воспоминания о Наталье нахлынули на него, как вода, прорвавшая дамбу. Его фронтовая подруга была по-прежнему рядом, но места для Риммы в его душе не оставалось. Степану было совестно перед ней, но он ничего не мог с собой поделать. Непреодолимая сила отрывала его от Риммы.
Но Степан знал, что он должен её утешить. Он смотрел на неё смущённо и не знал, с чего начать. Она просила дать ей гораздо больше, чем он мог. Наконец, он собрался с силами и сказал глухо, рассматривая свои руки:
– Риммочка, моя дорогая, нежная, незабвенная Римма… Нам нужно расстаться. Наши тропинки расходятся. Мне нужно вернуться обратно на фронт. Но с тобой иначе: ты вырвалась из адского пекла и больше не лезь в него. Послушай мой совет: не возвращайся в армию, останься дома. Я тебе от души это советую, мой друг, побереги свою жизнь. Она тебе пригодится ещё.
Он хотел добавить, что она ещё молода и непременно устроит свою судьбу, но ком в горле помешал ему. Он осторожно поднял глаза на Римму. Она спокойно и ласково смотрела прямо в его глаза, словно любовалась им. Ни тени осуждения, ни горечи не было в её взгляде.
– В гимназии я учила наизусть письма римского мыслителя Сенеки к Луцилию. В одном из них были такие строки: «Каждый день размышляй о том, что ты мог бы равнодушно расстаться с жизнью, за которую многие цепляются и держатся, словно уносимые потоком – за колючие кусты и острые камни. Большинство так и мечется между страхом смерти и мученьями жизни; жалкие, они и жить не хотят, и умереть не умеют. Сделай же свою жизнь приятной, оставив всякую тревогу о ней». Когда я была девочкой, эти слова для меня ничего не значили. А теперь я поняла их и перестала цепляться за свою жизнь, как истинная римлянка. И от этого уже стало легко. Загвоздка в том, что я стала цепляться за жизни других людей. Я не могу «оставить всякую тревогу» о твоей жизни, о жизни доктора Долгова, о жизни солдат, которые остались там, на позициях у Воли Шидловской. Потому твой совет будет нелегко выполнить.
Степан внимательно слушал Римму. Он не понимал всего, что она говорит, но понял главное.
– Я ничего не знаю про римлян. Зато я учил в церковно-приходской школе заповедь «Возлюби ближнего своего».
– И у тебя получалось?
– Порой получалось. Но только не всякого человека. Хуже всего у меня с врагами – в Священном писании указано, что их тоже надо возлюбить, но их-то уж никак невозможно. Я не смог.
– А я пытаюсь любить всех. «Да здравствует Солнце, да скроется тьма!»
– Это тоже сказали римляне?
– Нет, это уже Пушкин.