Ухаживать за ранеными ему помогали один фельдшер и три сестры милосердия. Они были все очень разные, как выразился однажды Долгов, «как четыре времени года». Фельдшер Римма Михайловна (персонал госпиталя называли строго по имени-отчеству) была, конечно, «весной».
Когда она была на виду у раненых, её не покидало задорное, залихватски весёлое настроение. Она шутила и острила по любому поводу, оживляя своё невесёлое заведение, насколько это было только возможно. «Сестрица, что с моим осколком? Что говорит доктор?» – бывало, спрашивал её с тревогой какой-нибудь молодой офицер, раненый шрапнелю. Его мучила круглосуточная боль в паху, и никакая сила воли уже не могла скрыть страдания и страх на бледном лице. «Сегодня оперируем, начинайте брить свои джунгли», – бодро улыбалась она. «Сестрица, а что говорит доктор о моей ноге, может, её просветить рентгеном? Вы ведь мне её не отрежете?» – с тревогой спрашивал его сосед, молодой прапорщик с опухшей ногой, до которой нельзя было дотронуться. «Ампутация не всегда хороша. Вот, к примеру, нельзя же ампутировать голову, хотя некоторым генералам это было бы весьма полезно», – парировала Римма.
Она успевала и утешать безутешных, и ободрять безнадёжных, и писать под диктовку письма домой. Раненые солдаты и офицеры обожали её. И никто не догадывался, каких усилий стоило ей это веселье. Она чувствовала себя иллюзионистом или даже клоуном, который всегда должен быть весел перед публикой, даже если у него дома на столе лежит покойник.
Если худенькая и весёлая Римма Михайловна была «весной», то Александра Игоревна, несомненно, заслуживала называться «летом». Это была пышнотелая блондинка дворянского происхождения с нежными пухлыми ручками, лет на шесть-семь старше Риммы, но совсем ещё не опытная в медицине. Солдаты и офицеры её любили. Александра Игоревна была старательна, однако, иногда терялась при виде исковерканных не по правилам медицинской науки мужских тел, некстати краснела, не всегда умела правильно наложить повязку, иногда втихомолку плакала. В таких случаях её выдавали красные глаза.
– Не гожусь я в сёстры милосердия, крови до обморока боюсь. Никакой пользы от меня нет, – всхлипывала она иногда, когда оставалась наедине с Риммой.
– Ничего, Александра Игоревна, привыкнете, – утешала её Римма.
– Не суйся в волки, если хвост поросячий, – ворчал по этому поводу Долгов. Впрочем, он был ею доволен и знал, что твёрдость духа придёт со временем.
Пожилую сестру Прасковью Ефимовну, из крестьян, худую, низенькую женщину с натруженными руками и загорелым морщинистым лицом, похожим на печёное яблоко, можно было считать «осенью». Прасковья Ефимовна была самой твёрдой духом из всех. Она несла все тяготы службы молча и спокойно, никогда никому не жаловалась, но сама всех жалела и улыбалась улыбкой понимающей и грустной. Поговаривали, что за время войны она овдовела и потеряла двух из троих сыновей. Когда кто-нибудь из раненых пытался высказать ей слова благодарности, она прерывала его: «Отступись!» Укладываясь спать за полночь, после очередного тяжёлого дня, она садилась на кушетку, бормотала «Господи, помилуй!» и засыпала как убитая. Первая буква с годами куда-то закатилась, и от молитвы осталось только «Осподи, помилуй».
И, наконец, Ольга Ильинична, молодая дочь нотариуса, была «зимой». Высокая и худая, как вобла, по годам она была не старше Риммы, но характером обладала поистине зимним. Она ходила по палатам с гордо поднятым кверху носиком, ни с кем не здоровалась, ни на кого не смотрела и несла себя с достоинством, о котором доктор Долгов говорил: «Боится себя расплескать». Ольге Ильиничне казалось, что все пациенты как один влюбились в неё и что её долг состоит в том, чтобы пресекать любые посягательства служивых на её девичью честь. Это вносило свежую струю в жизнь госпиталя и вызывало неиссякаемый поток острот со стороны раненых.
– Какой на Ольге Ильиничне сегодня халатик, ребята, насквозь всё видать, – намеренно громко заявлял в её присутствии молодой ефрейтор Пантелей.
– А как у Ольги Ильиничны щёчки-то заалели, как яблочки наливные, – поддерживал его солдат Харитон, когда Ольга Ильинична становилась пунцовой от возмущения.
– Женись на мне, царевна! – заливался хохотом молодой солдатик Игнат.
–Отступись, молодой, у тебя женилка не выросла пока, – осекал его раненый в ногу пожилой ополченец.
– Оставьте в покое Ольгу Ильиничну, кобели чёртовы, – беззлобно ругался доктор Долгов. – Разве не видите: не люб ей никто из вас? Ей вообще до мужчин дела нет.