– Шкура, – бормотал избитый, – погоди, ужо ты мне за всё ответишь…
Один из друзей наказанного пришёл жаловаться на Махиню к своему ротному командиру – прапорщику Степану Яковлеву. Степан недавно вернулся на фронт после окончания школы прапорщиков. Солдаты доверяли ему, так как видели его мягкие и тёплые глаза, знали, что он из крестьян и что солдатского Георгия он заслужил собственной кровью.
– Что, солдат, в службе не везёт? – спросил Степан, ласково поглаживая по спине всеобщую любимицу -фронтовую собаку Селёдку. Она от удовольствия щурила свои глазки, еле заметные из-под шерсти, и шевелила хвостом, как палкой.
– Никак нет, ваше благородие, – возразил вошедший рядовой Морозов, – дело не во мне: я за товарища пришёл просить. Он несправедливо наказан старшим унтер-офицером.
– У меня уже был этот ваш Махиня. Он докладывал, что виновного нашли в кустах пьяным и без винтовки. Так ли это?
– Не могу знать, ваше благородие. Но солдата бить нельзя, не по-человечьи это…
– Я наслышан, что вы терпеть не можете вашего взводного командира.
– Так точно, ваше благородие.
– Почему так?
– Он дерзкий на руку.
– Только на руку?
– И на язык тоже. Оскорбляет нас, называет солдат «серой скотиной» и прочими нехорошими словами. А мы, осмелюсь доложить, не «серая скотина», мы защитники царя и отечества.
– Добро, я поговорю с вашим Махиней, чтобы впредь не распускал язык и руки.
– Поговорите, господин прапорщик, век бога молить будем! – как-то горячо и искренне и попросил Морозов.
Степан не успел поговорить с Махиней, потому что тот первым пришёл к нему в офицерский блиндаж с очередной жалобой.
– Господин прапорщик, вы только посмотрите на это, – проговорил «Четыре с половиной» скороговоркой, показывая скомканную бумагу, торчащую прямо из разломленного пшеничного батона. – Они теперь листовки в хлеб прячут.
– Обращайтесь к старшим по званию по уставу, старший унтер-офицер, – брезгливо оборвал его Степан.
«Четыре с половиной» чуть заметно поморщил свой прямой, длинный нос, но тут же вытянулся в струнку и обратился по уставу.
– Что в листовках?
– Ваше благородие, солдат призывают к прямой измене государю императору! Вот, извольте прочесть.
Степан взял листовку. Действительно, она призывала солдат прекратить бессмысленную братоубийственную войну и брататься с германцами.
– Уже братались с этой сволочью на Пасху, и чем это всё кончилось, – пробормотал Степан.
– Так точно, ваше благородие, – радостно подхватил Махиня, – уже братались. Наши «серые» к ним обниматься полезли, а те их в плен взяли. «Пасхальный заём» совершили!
– Вы вот что, Махиня. Вы зачем солдатам морды бьёте? Зачем оскорбляете их? Вы что, самоубийца? Неужто вам не понятно: как только вверенный вам взвод пойдёт в атаку – они вам пяток пуль в спину всадят, и нет вас.
– Я не боюсь этих скотов, ваше благородие, но сознательно иду на риск во имя поддержания дисциплины, – отчеканил Махиня и часто заморгал глазами. Было заметно, что Степановы слова несколько поколебали его уверенность.
– Это всё потому, что мы давно сидим в окопах да в лисьих норах. Но так было не всегда. И не всегда так будет. У нас впереди ещё много всего. А лично вы прибыли к нам из тыловой учебной команды всего месяц назад. Вы обычный тыловой чин, вы о войне знаете только из бульварных газет. Бьюсь об заклад, вы в штаны наложите, если увидите живого немца с винтовкой.
Степан с упоением унижал Махиню.
– Осмелюсь доложить, ваше благородие, я давно на службе, четвёртый год пошёл, и никто пока не жаловался, – заморгал глазами «Четыре с половиной».
– Ну как бы то ни было, я приказываю вам держать себя в руках. Солдат – такой же человек, как и вы. Извольте с уважением относиться к солдату!
«Четыре с половиной» пробормотал что-то насчёт стада баранов, но вслух только попросил разрешения удалиться, козырнул и вышел вон из блиндажа.
Он решил первым делом выяснить, кто нажаловался на него прапорщику, чтобы «выпустить кишки из подлеца». Но привести свой нехитрый план в исполнение он не успел, потому что в тот же вечер у наблюдательного пункта, под самым носом у часового, с ним произошёл несчастный случай: кто-то набросил ему на голову что–то тяжёлое и мягкое (это была лошадиная попона), заломил руку за спину и стал молча бить его кулаками и ногами. Этот кто-то, а точнее эти кто-то, потому что ног и рук было много, били его жестоко и с остервенением. «Четыре с половиной» попытался воспользоваться револьвером, но его вырвали у него из руки, повалили и, наверное, вышибли бы из него дух вон, если бы мимо случайно не проходил прапорщик Яковлев. Нападавшие тут же бросили свою жертву и скрылись в темноте.