Вдруг она вспомнила про предложенные ей в подарок тридцать шесть десятин земли, и её поразила мысль, что эти земли стоят гораздо больше необходимой ей суммы. «Представляю, как Варя домогалась бы этих десятин», – подумала она.
Софья Михайловна тоже молчала и думала о том, что Бог воздаст милой и такой терпеливой Кате за её страдания и дарует ей вечную жизнь. «Как Бог может вообще терпеть такую пакость, как Барановский!» – будто в ответ ей подумала Римма.
После встречи с Барановским она почти физически ощутила на себе липкую грязь. Это было чрезвычайно мерзкое, незнакомое ей чувство. Римма побежала искупаться в реке. Студёная вода её не пугала.
Был предзакатный час. Её ноги обожгло холодом, но она взмахнула руками и решительно бросилась с головой в леденящий поток. Неизвестно, сколько времени она провела под водой, вероятно, всего несколько секунд, но за эти считанные мгновения все дурные мысли покинули её, как будто растворились, а сердце забилось так часто и радостно, как будто она только родилась на свет.
Вынырнула она со счастливой и глупой улыбкой на губах. Ей пришло в голову, что она оставила на берегу вместе с платьем всю свою старую жизнь, и отныне, ровно с этой минуты, начнётся жизнь новая, не похожая на прежнюю. Бог дал всё людям для счастья, думала она. И красивое, сильное тело, и волю, и ум, и сердце. А люди всё равно не умеют быть счастливыми. Почему так?
Пока Римма купалась и размышляла о начале новой жизни, Варвара узнала тайную цель визита кузины от Софьи Михайловны.
– Мы с отцом решили передать Римме недостающую сумму, – поделилась с дочерью Софья Михайловна. – В сущности, это наш долг как порядочных людей с хорошим достатком. Кто ей ещё поможет, если не мы?
– Другими словами, вы изымаете двенадцать с половиной тысяч рублей из моего наследства, не спросив меня. Но вы забываете, что я ваша единственная дочь. Вопрос в том, почему я должна страдать? – риторически спросила Варя.
Она пошла в кабинет отца. Он лежал на диване, который в шутку называл «самосон» за то волшебное свойство, что всякий, кому случалось прилечь на него, тут же задавал храповицкого. Николай Николаевич в этот раз, однако, не спал, а лёжа читал газету при свете свечи, горевшей в маленьком медном подсвечнике прямо на его широкой груди. В дом давно было проведено электричество, но старый полковник не находил в себе сил отказаться от привычек молодости.
– Папка, ты ещё не спишь? – спросила Варвара. Она подошла к дивану, встала на колени и, поглаживая отца по редким волосам на голове, продолжила:
– Зачем ты хочешь вложить наш капитал в строительство Римминой школы? Разве ты не знаешь, каким трудом добываются деньги? Я, в отличие от тебя, хорошо это знаю.
– Мы должны помочь Риммочке.
– Папка, она хитрее, чем ты думаешь. Она знает, зачем нужны деньги, и найдёт им другое применение. А я? Чем я хуже её? Я тоже хочу жить в комфорте. У меня тоже детишки будут. Ты же не лишишь меня и их наследства, правда, папка? А?
– Не лишу, не лишу, – торопливо отвечал полковник, опять уткнувшись в газету. Ему стало немного стыдно за меркантильность дочери, но спорить с ней он не хотел. Он знал, что тому, кто будет спорить с ней на темы, касающиеся её имущества, она «проест плешь». А своя плешь была ему дорога. В то же время он признавал за Варварой право на подобную политику. «Своя рубашка всегда ближе к телу», – так думал он.
– Только, папка, не говори ничего Риммке. Пусть она не знает о нашем разговоре. Грех лишать человека последней надежды. А?
– Не скажу, – пообещал отец. «Вот чертовка», – подумал он про себя.
Он задул свечу и пожелал дочери спокойной ночи. Она пожелала ему того же, поцеловала его и вышла из кабинета в превосходном настроении.
На следующее утро Катя, как и обещала, заехала за Риммой на пролётке. Они отправились на чугунолитейный завод «Молот», принадлежавший Боруху Львовичу, богатейшему фабриканту Винницы. Завод с улицы представлял собой трёхэтажное красное здание из кирпича, напоминавшее гимназию, с высокими полукруглыми окнами и башенкой, похожей на пожарную каланчу. В заводоуправлении барыням предложили пройти в цех, чтобы объяснить мастеру, какой в точности плуг они хотят. В цеху - большом кирпичном здании с четырёхсаженными[2] потолками - было жарко, как в преисподней. Языки пламени вспыхивали и тут же затухали в удушливом тумане. Грохот металла напоминал грозовые раскаты и заставлял то и дело вздрагивать.