Инженерная рота, в которую попал Степан Яковлев, была прикомандирована к 1-ой армии. Солдаты шли бодро и весело, песенники по команде офицера заводили задорные песни, которые все с удовольствием подхватывали:
…Доставались кудри, доставались русы
Красной девушке чесать.
Она их и чешет, она их и гладит,
Волос к волосу кладет.
Ай да люли-люли, ай да люли-люли,
Волос к волосу кладёт…
Предстоящая война казалось чем-то вроде увеселительной прогулки с ночёвками в поле. Солнце припекало, но прохладный ветер с Балтики обдувал разгорячённые солдатские тела, делая поход вполне приятным и необременительным.
Рота Степана перешла государственную границу одной из последних. Шедшим в обозе оставалось только глотать пыль, поднятую обгонявшими их кавалеристами. Все приграничные деревни стояли брошенные жителями, две или три из них дымились – они были подожжены немецкими жандармами. Кому-то из офицеров даже удалось заметить их в бинокль, они ускользали на велосипедах перед самым носом у наступающей армии.
Степан не мог оставить свой радиотелеграфный аппарат, который днём и ночью находился при нём, на подводе. Он шёл всю дорогу рядом с повозкой, глядя по сторонам и всему удивляясь. Больше всего его изумляла чистота и опрятность жилищ, которые им попадались по пути. Ему и всем были в диковинку увитые плющом, красивые каменные дома под ровными черепичными крышами и такие же красивые и аккуратные конюшни, скотные дворы, лавочки. Проходили и мимо кладбища. Степан обратил внимание на образцовый порядок и на то, что все могилки обложены дёрном. На каждой виднелся одинаковый крестик из цемента с надписью «Hier ruth ….[12]». Живых людей они встречали на пути крайне мало, да и те сразу прятались по домам с испуганными лицами – почти всё местное население спешно бежало на запад, вместе с отступавшими германскими войсками.
Солнце село незаметно. Уже в темноте подъехала кухня. Зазвенели котелки и разнёсся запах борща и ржаного хлеба. Когда люди поужинали, пошли неспешные разговоры.
– … моя–то Марь–Иванна тут в избу и вошла. Глядит – в печи лежит сноха, совсем нагая. Лежит себе и поёт. Косточки греет. И угораздило мою-то войти в ту самую минуту, когда я сноху из печи вытаскивал.
– А как ты её тащил: за ноги или за голову?
– Да как лежала, так и тащил…
– Ну? а твоя-то что?
– Ну, а моя-то Марь-Иванна ничего мне про то не сказала, при снохе-то. А как сноха оделась и ушла, тут я и получил сковородником в лоб. Во шишак, вишь? До сих пор болит. А главное, не пойму, за что пострадал?
Тут же рослый казак, со свежей ссадиной на носу, рассказывал, как его царапнула пуля:
– Надысь поскакали мы, значит, дозорными. Мне приспичило первым, разъезд, значит, за мной. Въехали мы в фольварк[13]. Я впереди всех. Вижу у мельницы кучку, значит, жителей. Гутарят о чём-то. Подъезжаю к ним рысью, спрашиваю знаками: где тут ваши драгуны, хвитина им в дыхло? И тут за мной бабах – выстрел. Все жители врассыпную. Оборачиваюсь, значит, и вижу: на той дороге нема моего разъезда. А на том самом месте, откель ни возьмись, конные и пешие в немецких шинелях. Стоят и поглядывают на меня, изумляются, значит. И ружья свои на меня наводят. До них саженей кубыть пятнадцать, не боле. Что делать, думаю? Спужался я. Дорога-то к разъезду отрезана. Я и поскакал прямо на немцев.
– То-то же, вперёд не забегай, а от своих не отставай, – комментировали солдаты, стоявшие вокруг.
– Ну, Емеля, понёс без колёс. Брешет он всё, балабон, – ухмылялся один из солдат действительной службы, с острым длинным носом, считавший себя опытнее других.
– Я сроду не брешу! – защищался казак. – Дюже мне надо…
– Как же ты ускакал-то от них?
Последние слова с восхищением произнёс сидевший рядом вольноопределяющийся – широкоплечий солдат в золотых очках, с широким лбом и русыми бакенбардами. Это был Осипов.
– Да придавил коня и ушёл намётом, – небрежно бросил казак.
Потом со вздохом добавил:
– Дюже близко смертушка моя была. Как перемётная сума за спиной висела. По мне палили вдогон. Конь спотыкался о комья, пули свистали промеж ушей.