– Да, вижу, – сказал он, надев очки и прочитав приказ. – Нужно выбирать новое место. А мне и послать некого…
– Пошлите меня, доктор! – неожиданно для самой себя предложила Римма. – Я быстро управлюсь и вернусь к вам.
– Ну что ж, – сказал Долгов, вытирая пот со лба и грустно улыбаясь. – Вы, конечно, больше нужны мне здесь. Но поезжайте…поезжайте!
Громилёв спешился и исчез куда-то, а через минуту привёл ещё одну гнедую кобылу для Риммы.
Римма вопреки предположениям Кравцова и не собиралась искать себе ни «рябчика», ни «витязя» из штабных. Она для этого была слишком погружена в свою работу. И, кто знает, если бы не подозрения Кравцова, возможно, она и не стала бы продолжать знакомство с уланским унтер-офицером. В конце концов, действительно война не лучшее для этого время. Но она была задета тем, что за её честной, самоотверженной службой кто-то усмотрел нечистые мысли. Поэтому из чувства противоречия она сразу решила про себя, что поедет с Громилёвым, что бы ни сказал и ни подумал Кравцов. От улана веяло мужеством и безумной энергией, а в глазах его светились мальчишеские огоньки. У этого отчаянного кавалериста была душа ребёнка.
– Вы знаете, вообще-то я страшная трусиха, – сказала она, когда они поехали во главе небольшого уланского разъезда по направлению к Перемышлю. – Я в детстве боялась всего, особенно темноты. Самое моё неприятное воспоминание из детства, это когда родители оставляли меня дома одну, и мне нужно было войти в тёмную детскую. Не было ничего страшнее, чем стоять лицом к тёмной комнате. Труднее всего было сделать один шаг из света – во тьму. А теперь я поняла, что такое война. Это когда я – уже в тёмной комнате. Это тоже страшно, но не так.
– Я представляю себе войну иначе, – отозвался Громилёв. – По-моему, это не тёмная, это родильная комната. Это место, где происходит таинство рождения, а мы все присутствуем при этом, как… ну как…
– Повивальные бабки? – усмехнулась Римма.
– Нет, не то. Как крылатые серафимы, мы наблюдаем, как на наших глазах рождается мир. Новый мир, какого раньше не бывало. Россия беременна новым миром, он прямо сейчас и рождается на наших глазах.
– Чем же новый мир будет отличен от старого? Разве в нём не будет вражды, злобы?
– Пока не родится ребёнок, мы не можем знать, какого цвета его кожа и волосы, какого размера его ручки и ножки. То же и с новым миром. Вот появится на свет – там увидим.
– Но почему так жестоко, почему столько жертв? Разве ваш новый мир, каким бы он ни был распрекрасным, стоит всех этих жизней?
– А разве рождение ребёнка обходится без крови, без страданий матери? То же и здесь. Чтобы родилось что-то новое, нужны страдания. Мы живём в особенное время. Мы приобщились к таинству светлого и святого дела войны. Благослови, Господи, подвиги сеющих и славу жнущих!
– Я бы хотела, чтобы война скорее закончилась. Это самое дурное занятие на свете.
– Когда закончится война, я поеду в Африку охотиться на львов.
– Какой вы странный. Чем вы занимались раньше?
– Чем я только не занимался: слушал лекции по французской литературе в Сорбонне, изучал живопись, издавал журнал, много путешествовал. Объехал Африку два раза. Пытался там цивилизовать дикие племена, пил вермут с местными вождями, любил женщин. Однажды на переправе через реку меня чуть не утащил крокодил. Как-нибудь расскажу подробнее. А вот и то, что мы с вами ищем! Как вам эта халупа? Сгодится под госпиталь?
То, что Громилёв называл халупой, в действительности было больше похоже на дворец. В тенистом парке возвышался великолепный помещичий дом с башнями, верандой, громадными венецианскими окнами. По всем неуловимым признакам, он был брошен хозяевами. Громилёв и Римма спешились и, оставив улан перед входом, зашли вовнутрь. Они прошлись вдвоём по кабинетам, гостиной, удивляясь блестящему паркету в большой зале и картинам старинной работы, на скорую руку завешанным полупрозрачной кисеей. На картинах были изображены дамы в саду, охота, какие-то обнажённые фигуры. Громилёв не удержался и в маленькой гостиной посидел в мягком кресле, погладил медвежью шкуру, которой оно было накрыто.
Вся эта роскошь показалась такой необычной им обоим, уже привыкшим к суровому солдатскому быту. Он нашёл в буфете бутылку коньяка и налил себе рюмку. Когда они вернулись в большую залу, с блестящим паркетом и картинами, заполненную светом и солнечными лучами, они вдруг посмотрели друг на друга и рассмеялись сами не зная чему. Громилёв с полупоклоном предложил своей даме руку, и они протанцевали тур вальса. Римма танцевала хорошо. Она внутри себя слышала музыку и вся была поглощена стремительным движением, радостно улыбаясь Громилёву. Она мгновенно забыла и про войну, и про Долгова, и её глаза светились счастьем, которого она никогда раньше не знала. Они вальсировали бы и дальше, забыв обо всём, если бы не раздался страшный грохот и на обоих не посыпалась куча извёстки. Вся зала была полна дымом, который выходил в большую дыру прямо над их головами. В дыру было видно небо.