Только после прививки пленных отправили в барак на ночлег, оставив без обеда и без ужина. Степан заснул прямо в шинели на полу как убитый.
Во сне он видел свою деревню, свой родной дом. Он увидел и покойного отца, который во сне был жив и здоров, христосовался с ним и называл его «тятей», как в детстве. Отец дал ему три бумажки, а Степан стоял перед ним смирно, по-военному. Потом он захотел прочесть, что написано на тех бумажках, но не успел, они исчезли. Растворился в воздухе и сам отец. Вместо него появилась жена Наталья. Она стояла и улыбалась. Он вспомнил, что у неё именины, взял её за руки и поздравил с днём ангела, добавил, что она его жизнь и радость и что он ни на минуту её не забывал. Но Наталья, не ответив ни слова, тоже исчезла. У Степана заныло сердце, и он проснулся. В бараке уже начиналась утренняя предрассветная суета: в шесть утра пленные готовились выходить на работу.
«Нет, врёшь, вражина, – подумалось Степану, – так легко нас, Яковлевых, не возьмёшь. Мы не лыком шиты. Вот только осмотрюсь получше и сразу дам дёру». От этой мысли ему стало веселее. Он нащупал на груди маленький образок Николая Чудотворца. «Здесь батюшка, при мне. Значит, не пропаду».
Степан растолкал Якова, спавшего рядом, и они вместе со всей толпой пошли на работы.
Только вечером Степану удалось хорошенько рассмотреть то место, где ему предстояло прозябать. Он увидел длинные ряды гамаков, расположенных параллельными линиями. Внизу в беспорядке были разбросаны на полу соломенные матрацы. Между рядами гамаков у входа и выхода — стол и две скамьи. Пленных в бараке в течение дня оставалось очень мало. Это были больные. Они лежали или сидели на полу и играли в карты или выделывали всякие мелкие вещи на продажу. Один разрезал свои сапоги, чтобы получить кожу для кошелька, другой мастерил из дерева этажерки и полочки, третий вязал коврики. Как выяснилось позже, все эти вещи пользовались большим спросом у пленных других национальностей – прежде всего французов и англичан, которые размещались в другой части лагеря. Труд двух дней обменивали на кусок хлеба.
Степан познакомился со старожилами лагеря. Лица большинства пленных были нездорового серого цвета, восковые, исхудалые. Большинство их было запугано, они часто оглядывались, передвигались робко, неуверенно, шаркали ногами. Ближайшим соседом Степана оказался Григорий, родом из Смоленской губернии. Как выяснил Степан, он был взят в плен артиллеристом в армии генерала Самсонова, а до мобилизации служил кучером в имении какого-то графа. Это был светловолосый мужик лет двадцати шести и, конечно, богатырского сложения, как и все артиллеристы. Его рост и могучая сила никак не вязались с его робостью. Он часто вздрагивал, говорил робко, полушёпотом, а подняв глаза, немедленно опускал их к земле. Все пожитки Григория умещались в самодельном деревянном сундучке размером с два его кулака. На ногах у него были деревянные башмаки и отпоротые от старых сапог голенища.
– Как живётся тебе здесь, Григорий? – спросил Степан нового знакомого.
– Беда, господин унтер-офицер…
– Да брось ты этого «господина», говори просто Степан.
– Беда, Степан, виноват, не могу знать, как вас по батюшке… сущая беда. Первое дело – голод. Есть не дают, с голоду народ пухнет, и мрут, как мухи. До чего дело доходит: берут из нашего лагеря пленных на работу, за город, землю копать, навоз раскидывать; вот если увидит кто из наших по дороге помойную яму – кинется к ней, начнёт выбирать картофельную шелуху, отбросы разные, брюкву гнилую – и в рот, а кто позапасливее будет, тот за пазуху и с собой уносит. Конвой видит это и бранится. Если незлые стражники – орут только, когда злые попадаются – могут прикладом огреть, а то и штыком приколоть. Мне доводилось вёдра с кухонными помоями таскать: бывало со дна соберёшь морковку, шелуху разную, да и ешь. Находились люди, что мне завидовали: ты, говорили, Григорий, счастливец, всегда из помоев что-нибудь достать можешь. С моего батальона сто человек сюда пригнали, всех в один барак. Теперича из сотни нас пять осталось. Как пойдут утром на работу человек сорок – к вечеру только тридцать, а то и меньше возвращаются. Кто по дороге упадёт, а кто и за работой. Люди-то страсть как ослабели. А кто пал – тот и пропал. Немец упавшего не щадит.