Таким образом бочку вывозили за пределы лагеря и под наблюдением охраны сливали там в специально отведённое место, а в это время третий и четвёртый уже наполняли доверху новую бочку. Потом они менялись местами, потому что дышать зловонными испарениями целый день было невыносимо, от этого тошнило. Придя в барак, было необходимо немедленно скинуть с себя рубаху и штаны и постирать их, потому что они за день впитывали в себя все чудовищные запахи. Смены белья и одежды у Степана не было, и ему не раз приходилось выходить на работу в сыром, потому что в промёрзшем бараке все вещи долго сохли. Только природное крестьянское здоровье спасало его от воспаления лёгких.
По вечерам Степан и другие пленные, кто в силах был ещё волочить ноги, ходили по одному и тому же маршруту к проволочному ограждению. Они держались руками за проволоку, прижимались к ней лицами и застывали, смотря вдаль на поля. То же самое они повторяли каждый вечер, не сговариваясь. Этот вечерний подход к проволоке стал своеобразным ритуалом, который придавал смысл тяжёлой лагерной жизни. Зачем они шли туда – они и сами не смогли бы объяснить. В голове Степана и его товарищей не было никакой мысли, они были слишком измождены, чтобы думать. Тяжёлая работа и голод отупляли. Скорее всего, их глаза, привыкшие к широкому простору русского поля, не могли долго выносить замкнутого лагерного пространства. Это было бессознательное желание воли. Один только взгляд наружу придавал им чуточку сил – достаточно для того, чтобы протянуть завтрашний день.
Как-то раз за оградой проходила группа немецких солдат. Они не спеша возвращались из города к себе в лагерь, который находился совсем рядом, за хутором. Несколько солдат остановились из любопытства, чтобы поглазеть на пленных. Один из немцев жевал большой ломоть пшеничного хлеба с домашней колбасой. Должно быть, это был крестьянин, получивший посылку из дома. Степан и все остальные уставились как зачарованные на этот ломоть, и слюни потекли так, что Степану пришлось вытирать их с подбородка грязным рукавом шинели. Мир сузился до размеров ломтя белого хлеба. Немец мигом сообразил, какую ценность он держит в руке, полез в вещевой мешок и достал из него, словно фокусник, армейскую буханку белого хлеба. Все разом зашептали «Хлеба, дай хлеба» и потянулись худыми пальцами через проволоку. Но хитрый немец проговорил, показывая на ноги Степана: «Zuerst gib mir deine Stiefel[59]». Сапоги Степана действительно были хороши. Все товарищи обернулись к Степану, и по их умоляющим глазам он понял, что у него нет выбора. Остальные пленные, у которых не отняли обувь на марше, давно продали или выменяли её и ходили оборванцами. Степан сел на землю, стащил с ноги сначала левый сапог, потом правый, тяжело вздохнул, прощально провёл рукой по мягким голенищам и перекинул через двойную ограду. Немец поймал их налету, примерил и, как видно, остался очень доволен[60]. Он повертел в руках буханку, как будто раздумывая, не оставить ли её себе. Но подумав, всё же перебросил через проволоку. Буханку поймало сразу несколько рук. В тот вечер Степан и ещё целая дюжина русских пленных впервые за несколько месяцев лагерной жизни уснули сытыми.
Спустя месяц адской работы Степан, очистив очередной сортир от остатков малосъедобной пищи, пропущенной через слабые желудки несчастных заключённых, понял, что дальше так продолжаться не может. Он сел на землю и обхватил колени руками. «Всё, – подумал он. – С меня хватит». Степан знал, что его будут бить, и был готов к этому. Он уже прослышал о том, что английские военнопленные научили охрану уважать себя при помощи кулаков.