Я зашел в универмаг и зарекся это делать: целый этаж был плотно заставлен креслами, диванами, торшерами — идешь, и наворачиваются слезы от собственной денежной несостоятельности. Блажен, кто ворует. Цель оправдывает отсутствие средств.
Труднее всего одиноким старикам, ровесникам моего друга Стаса, который по какой-то прихоти судьбы живет здесь же, в соседнем доме. Он меня старше на войну и на голод. Познав лихо в военном детстве, это поколение в старости вновь соприкоснулось с проблемой еды, словно вспомнило прежние уроки — как повторение пройденного в школе.
Есть и люди, которые испытали непрошеные угрызения совести, анализируя бездумно прожитые годы. Мысль об упущенной выгоде размером 30 сребреников сжигает им сердце, как печеная картошка из костра, положенная за пазуху.
Такой вихрь мыслей промелькнул у одного моего знакомца: мол, как жаль, что я был честным и ленивым, не приспособленным к жизни. Вместо того чтобы шустрить и искать нетрудовых и прочих доходов, умерял потребности и жил на нищенские подачки — зарплату. Неужели думал, что установившийся благодаря демократам порядок вещей когда-нибудь переменится и жизнь потечет вспять? Клеймил позором кооператоров, когда они появились, не разглядел то, что было надо. Не ловил миг удачи. А другие озолотились, осеребрились, обриллиантились.
Слышишь, кто-то плачет? Будто ребенок ревет в ночи. Сердце тебе рвет. То не совесть ли твоя? То ли тюрьма по тебе плачет, что не посетил ты ее. То ли ты по ней плачешь, что не прошел ее университеты? Многие нынешние гиганты поднялись до заоблачных высот именно из застенков. В советские времена кадровые офицеры, уйдя в отставку, становились преподавателями. Им срок службы засчитывался в педстаж. Так и здесь нечто подобное — тюремный срок плюсуется к партстажу.
— Перед Рождеством, — подхватила Тата, — те уголки Невского, которые откуплены иностранцами, были разукрашены елочками в кадках, гирляндами, и живо вспомнился Андерсеновский рождественский мир, в тепло которого нам уже не попасть. Будто мы в городе, сдавшемся на милость победителя, будто бы родины-матери лишились, осиротели всем миром.
Мне подумалось, что наряду с понятием прежних лет «ширпотреб» пора бы и ввести и «узконепотреб» — для элиты. И концы цитаты в воду. МИДвытрезвитель — для особо важных алкашей.
Да что далеко ходить, я бы и в Магадане, на центральном гастрономе, мемориальную табличку поместил: «Здесь в 1961–1991 году продавалась докторско-молочно-любительская колбаса за 2–20».
Зато канули в Лету времена «железного занавеса» и свинцовых трусов. За это и выпили со Стасом.
(Магазин «Колбасы» на улице Маркса вообще-то открылся, но… закрылся. Потом там партия Владимира Вольфовича базировалась).
— Душ Шарко, — задумчиво сказал Михалыч, — пробирает снаружи желудок, как лапша «Доширак» изнутри. Камасутра, самосуд, светлой мудрости сосуд.
В этот момент он походил на героя-романтика в исполнении Владимира Высоцкого. Все они тогда пили яблочную водку «кальвадос», а когда 60-е годы превратились в 90-е, вступали в партию «Яблоко».
Можно и так сказать, что наши отцы делали историю в виде трагедии, а наши сыновья повторяют ее в виде фарса. Но нам, далеким от политики, от этого вовсе не смешно.
До того мне приятны эти люди, Михалыч и Тата, что я молчу, жмурюсь, будто пью чай «Ахмат» с медом и лимоном. Мне очень нравится, до состояния невесомости, что не нужно записывать за ними их реплики, правда, я по профессиональной привычке надеюсь набрести на оригинальный сюжет. Но как потом опубликовать куски их жизни, чтобы не обидеть? Моя муза злая и далеко не всем доставляет радость. Конечно, если бы я написал лирическое стихотворение и подарил Тате, она бы не дулась. А вот рассказ про то, как она с гостями тесты решала, покоробил. Правда, обида потихоньку проходит. И еще мне безумно нравится, что не надо сочинять ни для Михалыча, ни для Таты речи, спичи и тосты, они блестяще обходятся своими и за словом в карман не лезут по причине умеренного безденежья и пустоты карманов. Не надо брать у них интервью, вкладывая в их живые уста фанеру.
У меня с собой миниатюрный магнитофон, но я не записываю, что говорят мои собеседники. Я включаю воспроизведение, и с пленки исходит «тук-тук, тук-тук, тук-ту, тук-тук» — запись вагонных колес. Под их стук в вагонном купе люди становятся откровенны, рассказывают такое, что щемит душу. А если еще включить потихоньку старые песни о дорогах в исполнении Руслановой или Шульженко, начинает происходить нечто такое непостижимое и неподвластное уму. Нет, недаром говорят, хорошее путешествие заменяет чтение умной книги и дает гораздо больше удовольствия, чем распитие спиртных напитков.