— Подавайте конюха сюда, — сказал князь, как будто пробудившийся от сна глубокого. Конюх вошел — и, по восточному обычаю, бросился в ноги правителю.
— Говори, брат хозар, да вставай же, не валяйся, как кляча больная, стой на ногах! Хорошо ли ты ходил за Ателем моим или бросил его, моего коня удалого, как бросают ссылочную неверную жену? Уж не кормил ли ты его жесткой соломой али пыльным, землянистым сеном? Уж не поил ли ты его гнилой водой в соседнем, тинистом пруду? Вы, хозары, ведь ленивы; все бы лежали, а бедный Атель мой, верный, ретивый слуга, от хозарской неги да от слов злорада-старика протянул навсегда свои быстрые ноги. Помните, друзья, как он, бывало, спесивился подо мною, как он круглил свои передние ноги, словно пару упругих натянутых луков. Сказывай, хозар, как Атель у тебя кончил дни свои?
— Каган{17} солнцеообразный! Скажи мне: поди, умри! — я пойду и умру. Но не вини меня в смерти коня Ателя. Атель мне был брат, одноземец. Он, так же как и я, воскормлен в изумрудных и перловых лугах моей Хозарии и вместе со мною приведен в Киев лесистый. Я ли его не любил, не лелеял? Его ржание мне было понятно, как наречие красной родины. Не вкушать мне боэмота за божией трапезою, если я не кормил Ателя пшеничной золотой соломой и благовонным сеном, скошенным дочерьми киевскими на поемных лугах. Поил я его водой хрустальной; купал его в проточных ручьях. Но с тех пор как лучи твои яркие потухли для него, с тех пор как каганская рука твоя не стала уж более его гладить по ребрам шелковым, глянцевидным, как волосы девы, выходящей из купальни, Атель стал томнее вдовицы; глаза его оленьи померкли; алые ноздри поблекли, как сорванные розы. Но кто может скрыться от ангела смерти? Однако утешься, каган; крыло смертное не тронуло в твоих теплых конюшнях ни коня, ни жеребца белогривого, ни угорской кобылы. Моим только рабским глазам проливать слезы по Ателе милом, по брате моем, по одноземце моем!.. Да отсечется язык, который промолвил совет ядовитый! Да будешь ты, каган, везде осенен радостию и златом — и одр твой да устелется любовию дев славянских!
— Где же лежит теперь мой бедный конь? — спросил правитель, тронутый рассказом восточного конюха. — Оседлай мне угорскую кобылу и повези меня туда, хозар. Я хочу взглянуть на кости моего страшного врага!
Пошел Олег с своею дружиной в новопостроенную теремную конюшню и, осмотревши все стойла дубовые и погладя каждого из лоснистых коней своих: «Надобно признаться, — сказал он варягам, — что люди восточные лучше нас знают дело конское».
— Да на что нам было и учиться ему! — отвечал бывший король морской, Рюриков родственник. — Наши поля норманнские — лазурное море! А по нему скачут крылатые ладьи. У них степи да луга, а у нас океан да звезды!
Правитель улыбнулся, сел на лошадь и поехал вслед за хозаром: за ним же пошла толпа варягов и славян. Игорь и товарищи его потащили кудесника, чтобы еще им позабавиться.
Дорога к берегу вела мимо холма Перунова. Славяне ударили челом в землю, а Олег, не сходя наземь, опустил голову до правого плеча коня своего и, поворотясь к своим варягам, сказал:
— Преклоните свои главы пред киевским Тором. Но кто там стоит промеж богов, — спросил он у купца Мстислава, — словно образ из дерева?
— Это вдова Нариза, — отвечал киевлянин.
— И впрямь она! Вот уж сколько раз она мне попадается, — шепнул про себя правитель встревоженный.
— Огня нет, а крови много!.. — закричала пронзительным голосом безумная, истощенная горестью женщина и, устремя на Олега неистовые взоры: — Так! — продолжала она. — Ведь вы не князья!.. за то и убили!.. зачем же для меня огня не стало? — Тут вдова перебежала через дорогу и скрылась в дебрь лесную. Слова несвязные помешанной вдовы не в первый раз ударяли в слух Олега; они не были бессмысленны для него. «Ведь я их погубил, — помышлял он у себя на уме, — не для себя одного, а в пользу Рюрикова сына!.. Нет, неправда!.. Но разве месть и война не дают права на жизнь людей? Туг не было ни мести, ни войны…» И стало тяжело и пусто в душе князя варяжского.
Спускается толпа с крутого утеса к широкому Днепру. Тяжелые шаги и говор людской раздаются в пещерах: тут голоса заглушают журчание реки; далее они заглушены шумом волн строптивых.
— Вот череп Ателя, — сказал конюх Олегу, — вот весь остов его. Я его тут в глазах востока нарочно положил, чтобы восходящее солнце раскрашивало каждое утро его белые кости.
— Мир тебе, мой Атель ретивый! приветствую, товарищ побед моих! — промолвил князь, сходя с лошади. — Дома умер! Не на поле! Не от острой стрелы!.. Вещий старичишка! — продолжал князь с насмешливой улыбкой. — Этому ли коню сломить мне голову?