И тут приподнял ногою череп.
— Возьмите, братцы, да наденьте ему это вместо шапки…
Тут Олег замолчал, пошатнулся, помертвел, взглянул на все стороны и указал на ногу. Сподвижники-витязи бросились к нему в изумлении и, устремив глаза наземь, узрели с ужасом медяную змею, обвившую ногу уязвленного богатыря.
— Это он! он! — едва выговаривал Олег, указывая на кудесника, а после на реку.
— Он! — повторили варяги и, схвативши колдуна, взвили его, как пращу, и бухнули в волны, а за ним растерзанную на куски змею и роковой лошадиный остов.
Правитель, изъявив им благодарность движением головы, назвал Игоря… Ольгу… бога Одина, — и пал на песок, как тяжелый камень.
Песнь шестая
На уступе горы, висящей над Днепром, кроется землянка промеж златистых высоких коноплей. Вход в нее с севера, а напротив возвышается курган, заросший муравою. В подземной хижине с треском горит лучина, а в средине ее нагромождены венцы из бревен. Возле сей громады, доходящей до низкого потолка, стоит женщина в белой вдовьей одежде, клочками висящей на худощавом теле.
— Высоко! Не достану! — промолвила она и стала перебирать и разбрасывать бревна на все стороны и после с глубоким вниманием опять их накладывать, одно на другое. Много раз принималась она за свою бессменную ночную работу и, качая головой, столько же раз разрушала ее с одинаковым терпением. «Вот уже занялись Стожары на небе, а я еще не готова!» — и вдова с новым рвением торопливо продолжала свой труд.
— Слава богу Нию! Кончено! — вдруг закричала безумная. — Теперь надо огня!.. — И тут взглянула на догоравшую лучину, протянула к ней руку, но вместо лучины схватила медный котел, пошла к реке, скоро возвратилась… и вылила воду на бревна… Потом задумалась и долго твердила: «Не то! Не то!..» Тогда мысли ее совсем растерялись, и она неподвижно, в изумлении стояла возле мнимой клады[17], ею сооруженной. Таким образом несчастная проводила все ночи; никогда добровольно не вкушала покоя и, как сторож на холме в бранное время, иногда только, стоя, дремала. Когда же члены ее, угнетенные непрестанною мукою, не могли уже более упорствовать против требования природы, она падала наземь; но скоро пробуждалась и вскакивала с ужасом, как будто сон был для нее преступление.
— Добрую весть к тебе несу, вдовушка-сестрица, за хлеб твой за соль, — промолвил нищий, входя в землянку, и подбежал к знакомому углу, где возле кружки, наполненной красным квасом, лежали ржаные хлеба и груда яблок и орехов, — врага твоего не стало!.. Олега не стало!.. слышишь ли?
— Олега! — повторила Нариза, — Аскольда{18} моего давно не стало!.. Старик!.. Принеси мне ужо сюда огоньку, да побольше… нет, нет, не сюда, а туда, на курган его… Здесь низко, тесно… как ни стараюсь, все не удается.
— Послушала бы ты, — продолжал нищий, — какой плач поднялся в Киеве!.. Словно собаки воют!.. а жены его и духа не переводят, говорят да приговаривают: я чаю, слов недостанет на похоронный час.
— Жены его? — возразила Нариза. — Поведи меня к ним.
— Пойдем, — отвечал старик, наполняя суму съестным запасом, — и я сам рад посмотреть, что там делается, да голод притянул к тебе, сестрица, в землянку… Теперь я сыт… пойдем…
Толпа валит со всех сторон и стремится на гору Щековицу; хрупкие и пестрые листья устилают землю в лесах и шерошатся под торопливыми стопами народа. По густой дубраве раздаются женские голоса, сзывающие резвых, игривых детей. На холме шум, крик, суматоха, разнообразие одежд, наречий; все движется, все пестреет…
На самой вершине холма качается шатер на дубовых столбах; ветер рвется в натянутую белую парусину; в шатре стоит одр, покрытый узорчатыми коврами, недавно присланными в дар правителю от греческого царя. На них лежит усопший Олег, в железных латах, в шлеме, с мечом у бедра. Жены его теснятся вокруг одра и непрестанным стенанием изъявляют свою горесть. То одна, то другая приговаривает плачевным голосом следующие надгробные речи:
«Ах, владыко наш! Наше красное солнышко! На кого ты нас покинул, на кого нас, горемышных? С кем ты думал эту думушку, бросил здесь нас, слезных вдовушек! С кем-то теперь слово нам промолвить? К кому нам чело приклонить? Иль тебе белый свет не мил? Что спесиво так лежишь, не взглянешь? Хоть молодым женам скажи слово ласковое! Как лебедушек, нарядил нас навек в белую фату! Посвети на нас еще красным солнышком! Ты одень нас опять в лазурный, в алый цвет!»