Ольга встала, решась помешать безумному обряду, и строго повелела старой болгарке следовать за собою. За нею пошли ее прислужницы.
У подошвы холма, на гладкой лужайке, Игорь пировал с товарищами своими в шумном кругу, обставленном пивными котлами, к которым ежеминутно подбегал народ и черпал в них с жаждою, непрестанно умножавшеюся. Четыре гусляра стоят рядом и при первом знаке готовы заиграть на гуслях и запеть богатырский плач по Олегу. Далее на бугре конюх, хозар в куньей шапке, в азиатском богатом кафтане, с печатью уныния на лице держит за узду черногривого коня; за ним двое темно-русых юношей, в кружало обстриженных, с трудом удерживают ярых жеребцов. Старейшина славянский, тот самый, который с черным жезлом в руках обходил поутру все дворы киевские и окольные места и собрал народ на печальное празднество, доплетает тут лестницу из ремней, творя молитву богу Нию. Усердные рабы теснились вокруг него: одни точили ножи; другие расставляли стеклянные и муравленые чаши; между ними блистали сосуды серебряные, похищенные самим Олегом в греческом монастыре. Возле нагроможденных оружий усопшего лежат два заморские пса; они свирепо глядят и ворчат на проходящих. Но вдруг, приподнявши рыло на мимошедших жен, они замахали длинными хвостами и подошли к княгине. Знакомая им рука ее погладила их по худощавым бедрам. Они приласкались к ней и после долго смотрели ей вслед, прилегли опять и снова стали стеречь Олеговы доспехи и ворчать на прохожих.
Княгиня Ольга с прислужницами вошла в круг собеседников Игоря. Варяги, хотя полуошалевшие от крепких напитков, не забывали, однако же, скандинавского уважения к женщинам и, приветливо нагнув голову, улыбнулись ей.
— Здравствуй, красавица княгиня, — сказали ей они, — не хочешь ли ты с своими молодушками сесть с нами попировать? Всем молодушкам будет место! — И тут они начали тесниться… Славяне, которые считали женщин рабами, не трогались с места и, поглядывая косо на варягов, продолжали пить и разговаривать.
— Братцы варяги! — возопил Игорь. — Оставьте баб и девок, теперь не до них! Выпьем последний кубок в честь дяди Олега, а потом примемся за игры похоронные.
— Вздор! — сказал среброусый воин. — Неприлично пить в честь мужа, умершего не на ратном поле!
— Как говоришь ты князю? — прервали другие.
— Да вздор, конечно! — повторил воин. — Я Рюриков старый товарищ; между отцом княжим и мною было братство кровное, сочетанное после побоища на великом поле-Окияне. Сыну его молодому я все в глаза сказать могу. Ты, князь, не знаешь этого. Ежели б Олег умер от булата, то выпили б мы охотно кубок в честь его; но он кончил дни свои в время мирное. Довольно того, что мы порадуем дух усопшего тризною, играми и пением так, как поминали и Рюрика, отца твоего.
— Вот нашел о чем толковать, — отвечал насмешливо на грубом наречии варяжский старый сотрудник Олега, — для чего на тризне не осушить кубка в честь полководца и брата? Он же не своею смертию пал, а ужален злым гадом. Ежели б у нас кто на пиру вздумал петь песню о морском витязе Лодборге, осмелился ли бы ты сказать, что он умер не от меча, не от стрелы, а в сырой тюрьме от ехидных змей?.. Да об чем нам говорить? Мало ли что мы сотворяем против родных обрядов? Какие мы обряды из отчизны сюда привезли? Все пошло по-славянскому, и припевы наши, и празднества наши, и азы наши, и морские сшибки… Все пропало!.. Пропал и Тор-буреносец, пропал и Один-стреловержец, а на место их Перун да Перкун иль Волос какой-то рогатый!..
— Для чего ж, — возразила молодежь варяжская, — теперь, что Олега старого не стало, для чего не завести все по-нашему? Пусть будет все по-скандинавски, и боги и язык! Зачем нам, норманнам, плясать по дудке славянской, кланяться уродливым и нищим их богам да коверкать язык свой на их наречие? Пускай же они говорят по-нашему; они же переимчивы, скоро выучатся.