-- Видите, сестрица; после этого Байданова, что женат был на дочери покойной Лохиной, осталась одна дочь, единственная наследница.
-- Неужели же Байданов умер? Ведь он должен быть еще очень молод.
-- Давно умер, и жена умерла, и осталась только одна дочь, одна-единст...
-- Как все это умирают! -- сказала княгиня задумчиво.-- Как теперь помню: он был очень недурен собою, видный мужчина...
-- Дочь, говорят, две капли воды он и, представьте, одна-единст...
-- Жена его, Марья Сергевна, была очень дурна; такой огромный нос, да и глупенька была...
-- Ах, сестрица! Да ведь вы это говорите о старике Байданове, что на Сумбуровой был женат. Да тех уже давно нет. А это сын его, что на Лохиной был женат. Вот у него-то осталась дочь, одга-единст...
-- Точно, я смешала. Так неужели и он умер?
-- В польскую кампанию был ранен; поехал лечиться за границу и там умер. А жена его умерла года два тому назад у себя в подмосковной; только ее отвезли в Ялково и там схоронили. А теперь вот их-то дочь и живет на даче, на Петергофской дороге, с бабушкой, Марьей Сергевной, которую вы помните.
-- Как бы я хотела ее видеть! Она была предобрая. Представь себе, я ее не видела... сколько? Постой. Мы тогда жили на Фонтанке.
-- Это когда? Как они в Петербург-то уезжали?
-- В какой Петербург! В саратовскую деревню. Они приезжали проститься. Мы никогда уж с тех пор и не видались.
-- Ах, сестрица! Так вы тогда жили под Новинским, у Девяти Мучеников.
-- Станешь ты меня уверять! На Сретенке, близ монастыря; уж я так это помню. Покойный князь Сергий Васильич был тогда на Кавказе, и я его ждала, а они и приехали прощаться. Я очень знаю.
-- Ну, может быть. Только мне кажется, что вы жили под Новинским.
-- Как это ты споришь? Мы под Новинским жили, когда князь Сергий повез Евгения в корпус.
-- Точно, точно.
-- Ну, да как же мне не помнить? Ведь это ты все забываешь.
-- Дело не в том, сестрица. А видите ли: у Байдаковой с лишком две тысячи душ, да у бабушки, после которой она одна-единственная наследница, конечно, только пятьсот душ, да денег, говорят, будет тысяч триста, если не больше.
-- Так что же?
-- Как что? Надобно на ней женить Евгения.
-- Да, попробуй-ка, уговори его!
-- Право, сестрица, я вам удивляюсь. Как это вы никакой власти не имеете над сыном? Помилуйте: да ведь это уже явная польза? Я сказала бы на вашем месте: хочу, да и все тут.
-- Видно, что у тебя своих детей нет. У него, матушка, своя голова; он уж на своих ногах: так приказания тут не очень у места.
-- Если и так, то можно уговорить. Что же делать, сестрица? Уж если это пропустим, так ведь уж просто погибель. Он не дурак: как же ему не понять, что надобно же как-нибудь выпутываться из беды!
-- Поговори с ним, попробуй.
-- Только бы мне уговорить его ехать со мною к Белугиной,-- сказала превосходная женщина, в одно мгновение забыв неудовольствие, нанесенное сомнением сестры в успехе ее предприятия.-- У Белугиной он увидит Мери; она очень хорошенькая и, верно, ему понравится. А там... не отказаться же от невесты, потому что она богата?
-- Ты говоришь об этом, как будто все дело состояло только в том, чтоб захотел Евгений. Да там захотят ли?
-- Послушайте, сестрица. Белугина знакома со старухою Байдановой и говорила уже ей обо мне. Она у нее сегодня будет и меня познакомит с нею. Я напомню старухе о вас, о старине, и, поверьте, это дело сладится.
-- Друг мой! Да невеста-то захочет ли?
-- Что вы это, сестрица? Да как ей не захотеть? Князь хорош собою, молод; всегда живал в лучшем кругу. Вы согласитесь, уж там что другое, а смотрит барином. Уж я вам говорю -- грансеньор... Я вам вот как скажу. Белугина мне говорит,-- вы знаете, мы с нею всегда дружны и откровенны. "Алена Павловна! -- говорит она вот вчера даже.-- Будь у меня дочь, по рукам и по ногам бы связала, а уж отдала бы за вашего Евгения Сергеича".
Княгиня рассмеялась.
-- Да Евгений-то не взял бы связанную.
-- Вот то-то и беда с вашим Евгением. Но погодите: неволя его исправит.
В эту минуту в комнату вошел молодой человек высокого роста, стройный, несколько бледный, с черной бородкой, прекрасными, слегка завитыми волосами и со взором... о, это был взор, от которого сходили с ума все кузины и тетушки, особенно тетушка Елена Павловна. Вся прекрасная душа Евгения рисовалась в этом взоре, со всеми ее неземными совершенствами, которых свет не умел ни понять, ни оценить, как говорили кузины и Елена Павловна.
И в самом деле, у Евгения была прекрасная душа. Он любил добро и хотел добра. Но это желание добра было в нем, как и во многих из нас, подобно чужеземному растению, занесенному на неродную ему почву. Само-то оно и взойдет, и красиво, и нравится, но не даст семян, не укоренится, потому ли, что в почве нет силы или что непогоды вредны ему.