Алька нарисовала кота, у которого внутри жила рыба. Кот был черный-пречерный, а рыба желтая-прежелтая, и это было здорово. Рыба эта обитала в кошачьем брюхе, наверное, в каком-нибудь специальном кожаном мешочке, вроде аппендицита, просто плавала, делала свои дела, кот сам по себе, а она сама по себе. Ну, может, иногда помогала ему - давала какие-нибудь советы. Я это знал точно, потому что на такие вещи мы с Алькой смотрели одними глазами. Но во мне все еще клокотала обида за мою баржу, а заодно и за собственную нереализованную мечту по поводу обогащения огородного грунта, поэтому я просто не мог удержаться.
- Ну и как это она там внутри него живет? – хмыкнул я, упершись руками в бока, не упустив возможность попутно вытереть о штаны склизкие картофельные пальцы.
Алька соблаговолила поднять глаза, и почему-то стала пристально смотреть на мою левую щеку.
- Берет и живет, - ответила она, наконец, пожала плечами и снова уткнулась в свою фанерку – дорисовывать черному коту усы.
Я кое-как домучил картошку и стал ей помогать. Совместными усилиями мы изобразили умопомрачительные желтые подсолнухи, первую созревшую помидорку, так себе получившуюся грядку с зеленым луком и полуразвалившуюся дадиплатошину баню. Потом я принялся мастерить из черемуховых полешек рамочку для нашей замечательной картины, а Алька смешивала оставшиеся краски, чтобы придать правдоподобный цвет июльскому грозовому небу, под которым и обитал наш удивительный кот. Его милая утробная рыбка беспечно улыбалась своими золотыми губами всем подряд без разбора.
- А где твоя лодка? – вдруг как бы невзначай осведомилась Алька, слюнявя кисточку, и пуляясь в меня хитрым взглядом.
Я как вкопанный застыл с перочинным ножом в руках. Честно говоря, за всем этим творчеством я совсем забыл про кораблик, а ведь еще недавно он казался таким нужным.
- Ну, он ведь должен таскать всякие грузы, - беспечно отозвался я, делая вид, что страшно занят облагораживанием прутика, - вот и перевозит там, на болоте. Что-нибудь. С одного берега на другой. Сам.
Алька прикусила губу, как мне показалось, чтобы не рассмеяться, пониже опустила голову, загородилась челкой и приступила к небу.
- Сунь-ка ряшку в стекляшку, – проворчала бабушка, ставя картошку на плиту и попутно награждая затрещиной мой загривок. - Вечно вывозятся, как чушки, никакого мыла не напасешься.
Я поплелся к зеркалу и замер возле него как замороженный. Моя собственная левая щека была вся измазана в глине. А Алька видела это, и промолчала. Все-таки стрелок она, как выяснилось, была не самый плохой. И тогда, намыливая щеку, я поклялся, что она еще попляшет у меня как окунек под блесной. Потому что такая чудовищная штука, как мытье лица с мылом, вовсе не входила в мои ближайшие планы.
Кукла сидела в туалете. Прямо под изображением того, что, по мнению художника, должно было сходить за принцессу с растопыренными руками-варежками, а по мне так являлось воплощением занюханной туалетной феи, которую к тому же еще и огрели по голове мешком с хлоркой, отчего волосы у нее побелели. Я всегда считал себя честным человеком, поэтому (а вовсе не оттого, что, как считают некоторые взрослые, мне нравилось измываться над Алькой) под этой картиной я сделал надпись
"А может быть, в яме сидит существо? Сейчас тебя схватит за попу оно. Не бойся, у него мягкая лапка!"
У куклы была и вправду ужасно дурацкая рожа, озаренная светом запоздавшего прозрения, что вовсе никакая она не принцесса, раз ее угораздило попасть в такое недвусмысленное место.
- Ну вот, две туалетные феи на месте, - на душе было радостно и спокойно, как после хорошей ссоры с Алькой. – Скоро и третья заявится, самая главная.
Пенка на кипяченом молоке
У каждого человека имеются тайны. Моя тайна называется "Что творится ночью под кроватью". Спустя некоторое время после того, как бабушка, с причитаниями намазав конечности вонючими снадобьями, погружается в блаженное неведение относительно того, что творится в доме, Алька начинает всхлипывать и завывать, что знаменует подведение ее мозгом итогов прошедшего дня. Завершается все это вязкой ночной тишиной, лишь изредка прерываемой чьим-нибудь сопением или недовольным скрипом диванных пружин. Это относительное беззвучие длится до тех пор, пока в эфир не выходит методичный скрежет стремящейся к нашим кухонным запасам настырной мыши.